— Вы считаете, что мне нужна помощь. Но зачем, скажите на милость?

Я все всматривался в это лицо, изъеденное тоской одиночества. Во всяком случае, я не так уж сильно увлекся ею. Нет, конечно, это была чрезвычайно интересная особа, но ее жизнь меня не касалась. Если бы она отвергла мои услуги, я бы оставил ее выпутываться самостоятельно из этого дерьма.

— Скажите точно: вам нужна моя помощь? Если нет, то я немедленно уезжаю домой.

Актриса какое-то время смотрела на меня, а потом, мягко улыбнувшись, кивнула. В то же мгновение морской ветер всколыхнул поля ее шляпы, и тень на ее лице шевельнулась, как живая. Это было очаровательно, но я решил быть хладнокровным. Под яркими солнечными лучами многочисленные мушки, летавшие около ее лица, казались просто черными точечками. Сейчас она совсем не походила на артистку.

— Разумеется. Я прошу вас поехать со мной.

Солнце стояло довольно высоко, становилось жарко. Скоро мы уже мчались по шоссе по направлению к Гаване.

Кондиционер в моем «мерседесе» был давно сломан, и через открытое окно в машину влетал горячий ветер. Дорога из Варадеро в Гавану только называется автострадой, а на деле загреметь здесь в кювет проще простого. Асфальт испещрен трещинами и выбоинами. Разделительной полосы, конечно, нет и в помине, а обочины кое-где совершенно обвалились. Зато открывающийся пейзаж заставляет забыть обо всем. По обе стороны дороги, насколько хватает глаз, простираются поля сахарного тростника, то там, то там пасутся коровы и козы, которых стерегут вальяжные гуахирас с мачете в руках.

Гуахирас — это кубинские крестьяне. Есть такая известная песенка: «Сентиментальный гуахира», есть и танец, также называющийся гуахира. Гуахирас сыграли значительную роль во время кубинской революции. Во главе крестьянских батальонов стоял Камило Сьенфуэгос, безгранично ими уважаемый, не менее знаменитый, чем Че Гевара. Под его началом повстанцами было выиграно множество сражений. Теперь крестьяне находятся под особой опекой государства.

Над головой быстро проносились облака, небо было такое синее, что глазам становилось больно. Тростник и оливковые деревца гнулись под ветром, а со стороны казалось, что по долине и холмам катятся волны. Примерно через час мы проехали Сьенфуэгос. Чудесный город! Дома колониальной эпохи, окруженные со всех сторон каналами, над которыми проносятся стаи белых птиц, названия которых я не знаю. Глядя на город из окна машины, актриса прошептала:

— Я здесь была. Как называется город?

— Сьенфуэгос.

— Здесь играл оркестр, в котором были только старики, а гитарист, так тот вообще слепой. Но то, что они играли, было настолько трогательно! С одним из музыкантов я даже потанцевала.

— В ночном клубе?

— Нет, во внутреннем дворике ботанического сада. Красиво было, как во сне!

— Это называется «патио».

— Да, верно. Там был еще небольшой фонтан, почти разрушенный… голубое небо, белые стены — очень красивое сочетание, было что-то около полудня и тени почти исчезли, я танцевала, и края мой юбки разлетались в стороны. Было много народу, пришли все, кто жил по соседству, пили лимонный сок, пиво и еще что-то, некоторые были пьяны, но у всех был очень счастливый вид.

— Это был какой-то праздник?

— Нет, просто учитель интересовался местной музыкой, многие хотели сыграть для него; в каждом городе собиралось множество музыкантов, чтобы мы послушали их музыку и песни, нас ждали везде.

Бросив взгляд в зеркало заднего вида, я заметил, что она плачет, глядя куда-то вдаль. Слезы текли по ее щекам и собирались на подбородке, словно капли дождя. Она не пыталась утереться; похоже, что она даже не поняла, что плачет. А слезы все текли, оставляя в слое пудры мокрые дорожки. Она плакала, не говоря ни слова, тихо, отрешенно, пока мы не проехали Сьенфуэгос.

По дороге брели женщины с детьми, торговцы толкали свои тележки. Вообще в Гавану ходит автобус, но когда именно, здесь никто не знает. Среди голосовавших на шоссе выделялись военные. Машин практически не было, лишь иногда мы обгоняли грузовик с прицепом, набитым пассажирами.

— Раньше мне очень нравилось ездить здесь ночью, — произнесла актриса.

Ветер высушил слезы. Оставшиеся на лице следы делали ее похожей на клоуна. Но все равно это лицо было прекрасным.

— Трудно поверить, — продолжала она с легкой улыбкой, — здесь столько звезд, что небо кажется сплошь серебряным.

Сьенфуэгос давно пропал за горизонтом, и пейзаж с обеих сторон изменился. Теперь перед нами расстилалась красноватая долина с редкими оливковыми рощицами. Дорога блестела на солнце, словно серебряный фоторефлектор, так что приходилось постоянно щурить глаза и надевать темные очки. Актриса выпрямилась на краю сиденья, будто собираясь потянуться, поправила разметавшиеся от ветра волосы и снова предалась воспоминаниям.

Над асфальтом дрожал нагретый воздух, через открытое окно ветер доносил запах скошенной травы. Голос актрисы временами звучал как колокольчик, пробуждая во мне неясную печаль. Она вещала как ведущая детской передачи. Я вспомнил, что моя мать точно так же разговаривала с отцом, когда мы путешествовали на машине. Актриса говорила спокойно, расслабленно, не пытаясь, как вчера, имитировать чью-то манеру речи. На этот раз она вспоминала их с Язаки поездку по западному побережью Кубы. Голос ее звучал ровно, казалось, что она говорит, не обращаясь ко мне, словно актер, читающий перед микрофоном чей-то рассказ.

С того времени прошло уж немало лет, но ей казалось, как будто это происходило вчера или в прошлой жизни. Прилетев из Нью-Йорка, они сразу же приняли весь кокаин, который у них оставался. Окна их номера выходили прямо на бассейн. Она сказала «приняли что-то вроде кокаина». Оригинально и вполне в ее духе. Потом, в мазохистском порыве, который обуревал их каждый раз после приема наркотиков, она опустилась на колени перед Язаки и стала ласкать его член невообразимо долго. «Невообразимо долго», по ее словам, означало с того момента, как они улеглись, включив музыку, и до того, как небо на востоке начало бледнеть. Она ласкала его член главным образом руками и ртом. Руками и ртом, в невообразимых вариациях. Это были ласки по всей длине члена или только по части его, ласки кончиками пальцев, она пропускала его между пальцами, зажимала в ладонь, брала губами, прижимала к деснам, зубам, осторожно варьируя ритм и силу нажатия. Чтобы придать своим ласкам необходимую мягкость, она использовала собственную слюну, да так, что пересыхало во рту. Нет, ее научил этому не Язаки — она сама выработала технику, благодаря которой могла доставить Язаки истинное удовольствие. Как она сказала, она «использовала свое воображение». Какое-то место более чувствительное — тут нужно действовать языком и производить всасывающие движения. Другое место требует больше сил — там надо слегка покусывать зубами. Она дошла до всего этого, используя воображение, а потом проверила свои теории на практике, и когда Язаки хвалил ее, это так возбуждало, что она замачивала себе все ноги вплоть до коленей. Дойдя до такой степени возбуждения, она начинала сокращать мышцы заднего прохода и просила, чтобы Язаки трахнул ее. Лаская ее задницу, он доводил ее до такого состояния, что она не знала, было ли это возбуждение по ее собственной воле или потому что так хотел сам Язаки. И это усиливало их влечение. Иногда, во время этих бесконечных ласк, таких долгих, что она была близка к обмороку, Язаки просил ее сесть на него верхом и трахал ее. Как она уверяла, это значительно отличалось от обычных ощущений механического проникновения члена во влагалище. И мысли даже такой не возникало. И, разумеется, она была далека от того, чтобы сравнивать эти ощущения с каким-нибудь «слиянием со Вселенной», «мистическим опытом» и прочим вздором, который обычно несут всякие идиоты. Она говорила о клетках. Еще до того, как Язаки входил в нее, она начинала ощущать каждую клеточку своего тела. При этом она прекрасно понимала, что каждая капелька выделений, истекавших из нее и из Язаки, приносила им настоящее удовольствие. Потом, держа пенис Язаки обеими руками, она садилась на него верхом. Из-за кокаина это было непросто. Член скользил по ней, он был недостаточно тверд, и его приходилось с силой вталкивать внутрь. Как только головка его проникала во влагалище, Рейко испытывала боль, как от укола булавкой. В этот момент предвестие оргазма наполняло даже мельчайшие жилки, но Язаки запрещал ей кончать немедленно. И она рассказала мне про «принцип эволюции». Нисходя по эволюционной лестнице, то есть двигаясь от млекопитающих к рыбам, она должна была шептать Язаки на ухо самые гнусные ругательства, которые только знала. Когда она чувствовала, что дошла до стадии примитивных организмов, она переворачивалась и, не прекращая движений мышцами заднего прохода, получала право кончить. Язаки в свою очередь испускал невероятное количество спермы, причем только один раз, в конце этого марафона. Он никогда не кончал ей в рот, что огорчало. Как-то раз она спросила его об этом — и оказалось, что он боится при этом выкрикнуть имя другой девушки. Он не хотел кончать ей в рот, но позволял слизывать сперму с лица. Странное дело — она сотни раз слизывала и глотала его сперму, но так и не запомнила, какова она на вкус.