На короткий миг он забыл, кто он такой, но пришел в чувство. Он как был, так и остался бергманским хирургом. Это значило, что рано или поздно ему придется лететь дальше. И это еще одна причина не слишком сближаться.

Время отбытия наступило. Как было всегда и как всегда будет. Он напомнил себе, что сотни раз уезжал из многих мест, даже не оглянувшись.

Марши поднес рюмку к губам и закрыл глаза.

И отсюда он тоже улетит. Всего через несколько часов он оставит этих людей у себя за спиной. Как свалит с плеч глыбу.

Или груз.

Водка пошла хорошо, и на глазах показались слезы.

Ангел шла полутемным туннелем. Она спешила, но заставляла себя двигаться медленно и расчетливо. Из тех, мимо кого она шла, некоторые улыбались ей. Она отвечала улыбкой, каждый раз тщательно не показывая зубов.

Для этого ей пришлось много часов тренироваться перед зеркалом. Отраженное им лицо все еще было для нее откровением. Глаз ангела из стекла и металла все еще оставался в нем, но при этом она видела гладкое и белое молодое женское лицо. И эта незнакомка в зеркале — она.

Постепенно она начинала понимать, что лицо это довольно симпатично. Ей уже много кто говорил, что она красива — только не тот, от кого она больше всего хотела бы это услышать.

Но улыбаться пока еще надо осторожно. Если открыть губы, покажутся зубы. А они уж никак не симпатичные. Теперь она поняла, какими им полагалось быть. Их заточили до бритвенной остроты и покрыли белым и красным керамилом для той же цели, для которой татуировали лицо: чтобы наводить страх и ужас.

Эта цель достигалась до сих пор. Острые зубы самую милую улыбку превращали в воспоминание о Сцилле, выступающее, как закопанный под тонким слоем земли скелет. И она изо всех сил старалась их прятать.

Это он стер лицо Сциллы, наложенное на ее собственное, одним движением своей невидимой руки. Она тогда наполовину спала и наполовину бодрствовала, но ощутила, как это произошло, ощутила острее, чем все, что было в жизни раньше. Это прикосновение пришлось куда глубже поверхности ее металлического панциря, глубже спрятанной кожи, в какой-то тайный уголок, о котором она даже не догадывалась.

Ужас и боль, которые она причиняла, будучи Сциллой, не могли быть убраны так же легко или кем-то другим. Это она знала. В ее новой жизни было очень мало определенностей, но это была одна из них.

Не только за ее улыбкой таилась Сцилла, ожидая, пока она забудется, но и каждую мысль и действие надо было обдумывать, чтобы не впасть в образ мыслей и действий Сциллы. Грань между тем, кем она была и кем хотела быть, была тонкой и куда как хрупкой.

Бывали минуты, когда невозможным казалось восстановить ее жизнь Ангела, а не той, другой. Она все еще носила ангельскую кожу — экзот, как он это называл, и от этого было еще труднее. Пока эта кожа была частью Ангела, она не могла не напоминать и Ангелу, и остальным, кем она была и что с ними делала.

Она проснулась от долгого темного сна — жизни Сциллы, и увидела, что не нашлась, а потерялась. Все, что она знала и во что верила, подверглось сомнению. Утратившая цель, с разрушенной личностью, она была как создание, обученное делать работу, которой больше не существует.

Теперь она точно знала, кем была Сцилла — чудовищем, созданным другим чудовищем, чтобы, не рассуждая, выполнять чудовищные действия. Не больше чем человек, а меньше.

Не было никакой возможности узнать, была та тяга служить, быть полезной, которую она черпала из себя самой, ее внутренним свойством или программой, вложенной Кулаком. В конце концов она решила, что это не важно. Это было то, что делали люди, которыми она больше всего восхищалась, а чтобы быть хорошим человеком, надо подражать действиям хороших людей.

Служба дала ей обновленное ощущение цели и способ искупления своих грехов. Серебряная кожа и жилы, из которых она была создана, помогали ей эффективнее устранять вред, который породил ее бывший господин. Они давали ей возможность выкупить у Братства прощение. То прощение, которого она иногда сомневалась, что заслуживает.

Этот выкуп осуществлялся долгими часами работы вместо машин, поскольку Кулак своим декретом велел запереть все инструменты как потенциальное оружие и соблазн вредительства. Экзот позволял ей действовать там, где нужны были бы лебедка, кран или двадцать здоровых мужиков. Она стала двигателем для вагонеток, которые таскали на переработку руды и льды. Она стала человеком-грейфером, разрывающим каменную грудь Ананке керамиловыми когтями, работающей так, будто это она собственные грехи выковыривает из себя крошку за крошкой.

Она свернула за угол в главный туннель. К ней бежал Элиас Актерелли, и его коротенькие ножки несли его обычной лихорадочной рысью. Под мышкой у него была связка одеял, на другом плече мешок, и за ним бежали трое ребятишек. Несомненно, он бежал к импровизированному лазарету, построенному в бывшей столовой.

Он притормозил и улыбнулся:

— Привет, Ангел! — крикнул он радостно, и у него хватило смелости или дури потрепать ее по плечу. Она улыбнулась, тщательно держа рот закрытым.

Мало кто рисковал на такой поступок, быть может, опасаясь, что прикосновение к ее экзоту вызовет из нее Сциллу, как таящегося злого джинна. Реакция детей была более типичной. Они осторожно улыбнулись серебристому экс-ангелу и подались в стороны, насколько позволял туннель.

Не то чтобы она не хотела избавиться от брони, в которой была невольным пленником. Она ее теперь ненавидела. Блестящий биометалл из источника гордости превратился в клеймо позора, запятнанное кровью невинных и памятью безумных жестокостей.

Наконец она добралась, куда шла, пройдя сквозь массивные стальные двери, заграждавшие когда-то вход в церковь и соседние комнаты, в том числе бывшее внутреннее святилище Кулака. Теперь они были широко открыты, приглашая всех и каждого туда, где был когда-то центр веры Братства.

Церковь была единственным помещением, которое успели закончить до пришествия Кулака, работа самых тонких художников. Ангел вошла, не бросив даже взгляда ни на лучистый солнечный механизм наверху, ни на искусную мозаику пола.

Все ее внимание было направлено на стол алтаря в дальнем конце. Плетеных привязей на нем теперь не было. Она сама их оторвала. Но следы все еще чернели на белом камне, как свидетельства тех, кто истекал на нем кровью.

Она вздрогнула всем телом. Как всегда, вид алтаря привел на ум воспоминания о «карах», которые она отмеряла, о признаниях, которые исторгала как наказующий ангел Кулака.

Хоть она и спешила, но все же преклонила колени у алтаря, и сердце у нее в груди стиснулось.

За дни, прошедшие от свержения Кулака, алтарь полностью превратился в святилище тех, кто погиб, с любовью созданное теми, кто выжил и помнил. Единственная драгоценная восковая свеча горела в высоком подсвечнике, и ее мягкий трепещущий свет разливался по кровавым пятнам на белом камне, как золотая аура лелеемой памяти.

Да, здесь эта память и хранилась.

Десятки плоских и скульптурных изображений тех, кто погиб во время царства террора Кулака, стояли на алтаре. Лица любого пола, возраста и цвета кожи, остановленные в моменты невинного прошлого. И между ними — другие памятки. Локоны волос, перевязанные проволокой или лентой. Обручальные кольца и резные браслеты. Открытые медальоны с портретами, которые носили у сердца. Медали. Вересковая трубка с изгрызенным чубуком. Фарфоровая птичка с отбитым крылом. Пара очков в проволочной оправе, одно стекло треснуло ниже центра. Древняя Библия в кожаном переплете и сломанный электронный ежедневник. Засохшие цветы с лепестками такими хрупкими, как хрупка была когда-то бывшая в них жизнь.

И многое еще другое, принесенное сюда с такой любовью, но сильнее всего ее трогали самые грустные приношения. Это были игрушки, пережившие игравших в них детей. И была в них какая-то безнадежность окончательной оставленности. Куклы и плюшевые звери смотрели печально и отрешенно, их блестящие глаза высматривали тех, кто когда-то их любил.