Сцилла посмотрела на него мрачно.

— Я — ангел, — сказала она наконец. — И не делаю грязь, как люди, — добавила она чопорно.

— Разумеется, нет. У вас в кишечнике есть колония нановирусов, которая перерабатывает все, что пропускает пищеварительная система. Но каждые тридцать дней или около того этот колпак, — он показал вилкой на выпуклость у нее на бедре, — открывается. Внутри находится ромбовидный брусок серого вещества, которое вы выбрасываете.

Сцилла только смотрела на него пристально, и ее исчерченные губы сжались в ниточку, зеленый глаз был холоден почти как линза, заменявшая другой.

— Как, я прав? — спросил он. Она встала, схватив пайкет.

— Я не могу с тобой разговаривать, — резко сказала она и быстро вышла.

— Это очевидно, — тихо сказал он, глядя, как она направляется к дальней стене каюты и садится к нему спиной.

Он осушил бокал, взял книгу и стал дальше читать и есть. Он не обращал внимания на нее, а она на него весь этот вечер и большую часть следующего дня.

Чем ближе подлетали они к Ананке, тем раздражительнее становилась Сцилла, тем нетерпеливее ждала, чтобы это ужасное задание наконец кончилось. Осталось выдержать только двадцать часов.

Сцилла сидела одна в камбузе, чувствуя себя так, будто ее ввергли в Чистилище. Ее подопечный впал в ступор и не отвечал. Таким он был уже два последних дня — молчал и вонял алкоголем.

Все же она не решалась ослабить бдительность. Неколебимость — одно из определяющих свойств ангела. Два дня в обществе этого пьяного и безмолвного слизняка при постоянной готовности к действию, которого не требовалось, довели ее до крайнего раздражения.

Полет с Ананке в старом разбитом рудовозе занял десять дней, но это куда более быстрое возвращение казалось намного дольше. И все из-за него.

Сначала она пришла к выводу, что этот Марши внутри мертв. Люди, чей дух сломан, на Ананке встречались часто; не у каждого хватало веры и внутренней силы, чтобы идти по крутому трудному пути к совершенству. Его загадочные и иногда саркастические комментарии были всего лишь эхом того, чем он был когда-то, — как призрачные данные от стертой программы. Она определила его как всего лишь пустую оболочку. Любой отклик на стук — всего лишь эхо.

Но вечером второго дня это мнение пришлось вынужденно пересмотреть.

Он лежал в койке, читая, слушая музыку, и постоянно, как всегда, пил. В то время как любой другой в ужасе смотрел бы на нее, ни на краткий миг не забывая, что находится в присутствии ангела, он, казалось, совсем о ней забыл. Это было неправильно, противоречило всему, что ей было известно. Это ее терзало, но пока он не пытается восстать против ее власти над ним, она мало что могла сделать.

Скука заставляла ее расхаживать по палубе единственного помещения корабля. Дома на Ананке всегда было, что делать. Служить Брату Кулаку. Охранять стадо. Надзирать за рабочими. Преследовать кощунство. Здесь она была лишена любой работы или отвлечения.

Беспокойный взгляд ее упал на шкафчик наверху, который она не помнила по обыску корабля в поисках оружия. Поэтому она отомкнула дверцу, чтобы проверить.

Там, внутри, тщательно закрепленная универсальными держателями, стояла обожженная глиняная скульптура. Освободив ее от зажимов, Сцилла сняла ее, чтобы посмотреть получше.

У Брата Кулака были такие предметы. Симпатичные вещицы, некоторые из них наполненные странным чем-то, что она умела чувствовать, но не умела до конца понять.

Этот предмет был красиво сделан и излучал грубую силу эмоций, которая застала ее врасплох. Резкие черты ее лица стали мягче, пока она смотрела на предмет у себя в руках в растущем удивлении.

Предмет изображал двух людей, которые начали делать что-то вместе. Но мужчина отступил в сторону, печально глядя вверх на то, что они начали и не закончат никогда. В руках, которые обрывались сразу ниже локтей, он держал ребенка. Недостающие руки лежали у его ног. Ребенка и обрубки рук он поднимал вверх к своей работе с выражением, которое она хорошо знала, — с мольбой.

Женщина была высокая и тонкая. Она скорчилась на земле подле него посреди разбросанных инструментов. Лицо ее было полно такого стыда, потери и ярости, что Сцилле было неспокойно на него смотреть. Женщина отвернулась и от мужчины, и от работы, которую они вместе начали.

А то, что они делали, — это были двое обнявшихся людей. Хотя они были вылеплены грубо и неполно, Сцилла увидела, что у мужчины было лицо Марши. А держал он ту женщину, которая сидела на земле.

Она нахмурилась, вместе с незнакомыми эмоциями, вызванными скульптурой, поднялось беспокойство. Что-то в этой глиняной вещи притягивало ее, и это же что-то отталкивало. Она порождала какую-то подспудную тоску, которой Сцилла не могла бы определить. Невольно возник вопрос: что ее пленник делает в этой скульптуре и почему ее прячет? Она позвала его по имени, повернувшись к нему.

Когда он увидел ее и то, что у нее в руках, лицо его страшно и бескровно побелело. Он издал придушенный мучительный то ли всхлип, то ли рычание и бросился на нее, скрючив серебряные пальцы.

Нетрезвость его подвела. Когда ноги его коснулись палубы, он споткнулся и рухнул на колени.

Сцилла уже собралась, чтобы его отбросить, ангельская реакция замедлила время, и оно медленно ползло, пока она ждала, что он встанет и набросится на нее. Сциллу охватило предвкушение, горячее и радостное. Наконец-то возможность занять подобающее ей место, а ему показать его место!

Не судьба. Он остался там, где упал, скорчившись жалкой грудой. Потом начал рыдать, умоляя ее не ломать то, что было у нее в руках. И повторял одно и то же имя: Элла.

Ангел Брата Кулака теперь знала, что нашла против него оружие, брешь в сплошной броне его апатии. Это было хорошо.

Но по какой-то причине, смысл которой от нее ускользнул, она вернула предмет в нишу, пряча с глаз долой беспокоящее ее присутствие.

Потом она сказала ему, что поставила вещь на место, и обещала ему, что не будет ее ломать.

Обещала.

Как она могла такое сделать? Что с ней случилось?

От этих вопросов было не уйти. Они преследовали ее в часы бодрствования и не оставляли в снах, когда она сворачивалась в углу и ставила сигналы предупреждения, чтобы разбудили ее, если он подойдет ближе трех метров. Он этого и не делал — по крайней мере во плоти. Сон ее был тревожен и беспокоен, и в сновидениях он свободно вторгался в это пространство.

Такого внутреннего беспокойства она не знала никогда. Ощущение своей сущности и назначения больше не заполняло ее, как когда-то, уверенностью полной и неколебимой, как ее серебряная кожа. И чем больше она с ним билась, тем было хуже. Как утечка воздуха, это началось с булавочного прокола, когда Брат Кулак послал ее привезти этого человека, и все усиливалось с тех пор, как она его нашла. Только утекал не воздух, а ее внутренняя сущность.

В нем дело, думала она мрачно, глядя, как он пьет очередную рюмку и что-то про себя бормочет. Он не боится ее, хотя от одного ее взгляда валится на колени любой житель Ананке. Ему все равно, что она держит его жизнь в своих руках. Куда она его везет и зачем — для него безразлично. Внешне он ведет себя так, будто полностью покорен и сдался ее власти.

Все равно она знала, что это не так. Но кроме того инцидента, она его не трогала. Он более не оспаривал ее статус ангела, но у нее было беспокойное чувство, что он всего лишь насмехается над ней.

Каждый раз, когда она с ним заговаривала, результатом было все растущее недовольство и замешательство. Когда она говорила о том, что точно знала как правду, он отвечал терпеливой и прощающей улыбкой, как взрослый — неправильно информированному ребенку. Почему-то от этой улыбки она сама себе казалась маленькой, слабой и глупой — это она, созданная Богом и поставленная над низшими тварями, такими, как он! Когда же она говорила другое, он отвечал другой улыбкой, от которой ей бывало абсурдно приятно.