– Давайте ложитесь. Завтра подниму рано. Завтра большой день, вот оно.

Капитан был прав. Завтра – первый переход «без берега» до Тендры, завтра начнутся глухие, заповедные углы моря, лежащие в стороне от обычных судовых путей. В сущности, завтра по-настоящему и начнется путешествие.

Ночью каюта похожа на камертон. В борт над самым ухом звонко стучалась днепро-бугская рябь. Щелкала по мачте «Гагарина» какая-то снасть.

– Интересно, – спросил в темноте Сергей, – почему люди едут отдыхать в Одессу?… По-моему, в Очакове лучше. Спокойнее…

Я не ответил. Вечерний бриз над лиманом уже стихал: снасть щелкала по мачте все реже и размереннее. Этот звук ритмизовал ночь. С фарватера донесся одинокий рев выходящего в море судна. Мы с Сергеем оба несентиментальны; нам по тридцать лет, за свою треть века мы немало поездили. И все же, как в детстве перед рыбалкой, нам обоим не спалось в эту ночь. Путешествие только начиналось, и Дух Приключений, навалившись на каюту, жарко дышал в приоткрытый люк.

– Вот что я надумал, Баклаша: мы будем вести дневник, – сказал Сергей уже после полуночи.

Я улыбнулся: наши мысли совпали.

– Сам подумай, – продолжал судовой врач. – Люди прочтут дневник, так?… Узнают, что в Очакове спокойнее, поедут в Очаков. И тогда спокойнее станет в Одессе.

Капитан поднял нас ровно в четыре. Молча, на ощупь, съели по два холодных скользких бутерброда. Было еще темно, когда «Гагарин», сонно стуча мотором, пошел к выходу из Днепро-Бугского лимана. Даня и Саша после подъема якоря легли досыпать. Мы с Сергеем заступили на свою первую вахту.

Все утро я находился под впечатлением следующих двух обстоятельств. Первое: чтобы завести мотор – тракторный дизель Т-40, – нужно щелкнуть красным рычажком и нажать кнопку «пуск». Второе: курс на Тендру – 170, но мы будем держать 165, потому что у «Гагарина» есть тенденция уваливать вправо. Подобные факты могут радовать только профанов. К счастью, мы с Сергеем были именно профанами.

В это утро я вспомнил о своей давней и короткой карьере альпиниста. Все-таки самый первый сезон в горах был и самым лучшим. Читая о покорении сверхсложных вершин, о восхождении на восьмитысячники, я всегда потом думал: «А как бы написал об этом семнадцатилетний городской мальчик?» Существует понятие «замыленный глаз». Когда во время войны нужно было подсчитать число огневых точек противника, приглашали разведчиков с соседнего участка фронта. Свои не годились: они многого не замечали, у них был замыленный глаз. Иногда приглашали даже не профессионалов, а разведчиков-дилетантов. «Вот чего не хватает книгам о горах, – думал я, – дилетантства». Вчера мы с Сергеем решили вести дневник; и я с гордостью понимал, что чего-чего, а уж дилетантства в нем будет хоть отбавляй…

Облачный рассвет зафиксировал отсутствие берегов. Солнце долго барахталось в дымке, море было выдержано в приглушенных пастельных тонах.

– Чарку тому, кто первым увидит маяк! – объявил капитан, и вахта облепила мачты так густо, как только может облепить две мачты вахта из трех человек.

– Вот оно! – в среднем роде определяя навигационное сооружение, закричал Данилыч. – Северный Тендровский!

– Где? – недоверчиво спросил я.

Обещанная чарка ускользала. Прошло полчаса.

– Ну глаза у старика… – наконец уважительно прошептал Сергей. На горизонте медленно проявлялась вертикальная черта. Вышло солнце; на заискрившейся молочно-голубой фотобумаге преступили контуры домов. «Гагарин» повернул, обходя оконечность косы, и я почувствовал, как яхту подхватила и принялась раскачивать широкая зыбь открытого моря.

– Это и есть та самая Тендра? – спросил Сергей.

Я кивнул. Маяк и немногие строения отходили назад; мимо борта потянулась невысокая желтая полоса. Послышался равномерный, всепроникающий грохот прибоя.

Это и была Тендра, «та самая». Я уже бывал здесь и хорошо запомнил приволье берега, утонувшего в синеве, пограничное безлюдье и заповедное обилие рыбы в чистом, широко распахнутом по обе стороны косы море. Тендра – остров загубленных начинаний. Полузанесенные песком остатки рыбозавода; разрушенный дельфинарий; развалины усадьбы, где какой-то помещик когда-то пытался разводить лошадей… Ныне в трещинах фундамента прячутся змеи, а табуны одичавших лошадей вольно кочуют по косе. Им нетрудно избегать людей: небольшой очаг цивилизации теплится только на «головастике», которым оканчивается Тендра. Летом морской гидрофизический институт, учреждение финансово бодрое, завозит сюда приборы и материалы. Летают вертолеты, немногочисленное местное население поставляет науке рыбу и молоко. Местного старожила Федю назначают лаборантом. Потом приходит осень, и научное начинание тихо гаснет. На зиму Федя становится кладовщиком, а долгими ночами воет ветер, шипит на песке холодная пена, кричат птицы и одиноко ржут над морем лошади. Прекрасные диковатые, запущенные места.

Но все проходит, дорогой читатель. В первый раз, уже довольно давно, я был на Тендре с девушкой. Нас привез, выдав за начинающих гидроакустиков, мой приятель, действительный гидроакустик. Нам показали нашу лабораторию – стеклянную трубу, где во взвешенном состоянии прозябал какой-то буек, – и больше не беспокоили. В первый день мы пошли на южный, дальний от поселка берег, и в первый же день видели табун, – лошади купались в море и бесшумно ускакали при нашем появлении. На обратном пути мы спугнули в степи русака, убегавшего нехотя, ленивыми петлями; а из воды, с подводной «загребы» – мели, что тянется вдоль всей Тендры, – нас самих спугнул деловито охотившийся дельфин… На второй день я занялся рыбалкой, а на четвертый Ира сказала: с нее хватит. Может быть, ледяным тоном отчеканила Ирина, и ее чуть выпяченная, надменная нижняя губка дрогнула, – может быть, я хоть сейчас оторвусь и уделю ей минуту внимания?

Я смутно чувствовал ее правоту. Брезгливо держа подальше от себя очередной кукан с бычками, девушка одиноко стояла на диком тендровском берегу. Маечка «Адидас» почему-то усиливала ощущение ее трогательной незащищенности перед миром палящего солнца, пустой синевы, даже перед какими-то пустынными жучками, равномерно подпрыгивающими над грудой сухих водорослей у ее ног… Что касается меня, то я ловил рыбу, ловил вторые сутки – дорвался! – и, как назло, именно сейчас одна из удочек изогнулась… выпрямилась… Так берет камбала.

– Но клюет же! – пробормотал я. – Что делать, Ириша?…

– Ах, делать что?! – Ее лицо прелестно порозовело от гнева. – Подсекай, раз клюет!..

Все проходит, читатель. Когда я вторично побывал на Тендре, клевало хуже. Компания на сей раз была чисто мужской. Камбала уже не попадалась. Меньше стало лошадей: местные и раньше отстреливали двух-трех на мясо каждую зиму, но в том году, по здешним масштабам обезрыбев, попытались возместить рыбалку охотой – и увлеклись. Старожил Федя уверял, правда, будто облаву на табун организовали для заезжего начальства – не то военного, не то ученого… Но главное, в море у Тендры впервые пришел замор.

Я сам наблюдал один из приступов отравленной воды. В полдень, при полном штиле, вода над загребой неожиданно приобрела красноватый оттенок. Потом эта полоса поползла к берегу.

Ничего страшного как будто не происходило. Наоборот: над водой, над каждым квадратным метром поверхности вдруг весело начали подскакивать рачки – мелкие черноморские креветки, и весело заорали, все вдруг поднявшись в воздух, тяжелые мартыны. Этих крупных чаек расхаживало в тот день по берегу непривычно много даже для Тендры.

Искупаться в тот день нам не удалось: красное течение было ледяным и пованивало сероводородом. Набрали на уху немного рыбы – вялое месиво лежало на дне у кромки прибоя – и вечером улетели в Одессу. Чайки же продолжали пировать. Они вели себя точь-в-точь как отдыхающие на пляжах Одессы или Каролино-Бугаза, где замор давно уже не редкость. Особенно счастливы ребятишки: черпают уснувшую рыбу ведерками, трусиками, прямо руками – и бегут хвастаться маме. И мамы, конечно, рады искренней детской радости.