Литмир - Электронная Библиотека

В феврале 1988 г. погиб Саша Башлачев. Я как всегда пришла в рок-клуб на работу и увидела: что-то произошло. Народу всегда в клубе толклось много. Но в тот день это был странный народ. Не галдели, не смеялись, кто-то плакал. Секретарь клуба Ольга Слободская рассказала мне о том, что случилось.

В середине дня появился Кинчев. С черным напряженным лицом. К нему подошел Слава Задерий и они направились к выходу. Они проходили мимо меня, и Слава вдруг сделал шаг в мою сторону, будто что-то хотел сказать, но Костя резко, зло даже дернул его за руку. Они ушли. Они были самыми близкими друзьями Саши. И им в этот день не нужны были лишние люди.

А ночью того же дня, в четвертом уже часу, у меня зазвонил телефон. Я сняла трубку:

- Нина, Нина, ты слышишь, Нина? - Это был Кинчев. - Нина, ты прости меня, я дурак, прости… - Он плакал.

Мне стало больно, страшно.

Я сказала:

- Это ты меня прости…

- Нина, прости, ну вот, ну хорошо, ладно… Нина… А если Бог его не примет, я Бога убью… Я… Я… - Гудки, отрывистые, короткие…

Я еще кричала сквозь эти гудки: "Откуда ты звонишь? Где ты?"

По коже пробежали мурашки. Эта последняя фраза… Верующие люди меня поймут. Поймут тот ужас, который разрастался в моей душе. Если раньше за нескольких моих друзей из рокерской среды мне было тревожно, то в тот момент мне за Костю стало непереносимо жутко. Потому что это было богохульство… Не он говорил эти слова, а его боль и отчаяние. И все же, все же…

На следующий день мне позвонил Андрей Столыпин по прозвищу Масик - художник группы "Алиса". Он сказал мне, что Костя у него.

- Как он, что он?

- Да сумасшедший дом у меня, - ответил Андрей. - Он то поет, то плачет. Может быть, приедешь?

Я приехала под вечер. У Андрея, как всегда, толокся какой-то народ. Костя лежал на диване вверх лицом с закрытыми глазами. Казалось, он спит. Но он не спал. Когда открыл глаза, то выглядел очень спокойным. Увидел меня, улыбнулся. И снова:

- Ты прости, ладно?…

Мы проговорили до середины ночи. О всякой всячине. И о Саше, конечно.

На следующий день приехал Дима Ревякин.

Потом были похороны.

После того как стало известно о гибели Саши, Костя звонил Тупикину в управление культуры.

Просил помочь "выбить" место на Северном кладбище - одном из лучших в Ленинграде. Тупикин помог. Место выделили. Но Сашины родные захотели похоронить его у Дороги жизни, в Ковалеве.

Сотни людей стояли на новом Ковалевском кладбище под Ленинградом около свежевырытой могилы. Представитель кладбищенской администрации, официальный распорядитель похорон, был в растерянности - и оттого, сколько народу собралось, и оттого, что люди стояли вокруг открытого гроба молча. Тяжелое, физически ощутимое молчание прижимало к обледеневшей земле. Казалось, сам воздух превратился в глыбы льда, спрессовался. Нечем дышать. Невозможно говорить. В этой траурной толпе не было ни одного человека, который пришел "исполнить долг". Была одна страшная боль на всех, одно общее горе, одна непоправимая беда. И поэтому, когда все же прозвучали слова, они не были похожи на традиционные надгробные речи. Несколько сбивчивых фраз Артема Троицкого. Потом кто-то прочел последние Сашины стихи. Потом чьи-то слова: "Костя, скажи…" И срывающийся, неузнаваемый голос Кинчева: "Мы тут с Димкой Ревякиным думали… Сашка просто поскользнулся! Он не выбросился из окна… Он оступился!… Вот…"

На крышку гроба положили Сашину гитару. Застучали по дереву, ударили по струнам мерзлые комья земли. И тихим стоном отозвались струны, зазвучав последний раз. Все. Кончено.

Так же молча потянулись люди по дороге к станции. За спиной оставалось огромное голое поле Ковалевского кладбища: ни одного дерева, ни одного креста. Низенькие прямоугольнички гранита, низенькие ограды - неметчина. Здесь начинает казаться, что весна - выдумка поэтов, что ее не бывает. Здесь особенно пронзительно выстреливает из памяти Сашина строка: "Я знаю, зима в роли моей вдовы…"

Весной, которая все же наступила, 27 мая, в Сашин день рождения, Костя, я, Коля Васин и его приятель приехали в Ковалево. Костя и Коля смастерили скамеечку, чтобы каждый, кто приходит к Саше, мог посидеть рядом с ним. На краю кладбища рос лес. Ребята выкопали в лесу березку и посадили ее возле могилы. Она и сейчас там растет. Сашины поклонники всю ее увешали ленточками и колокольчиками. В ветреную погоду найти могилу нетрудно. По тоненькому звону этих колокольцев…

* * *

Эта трагедия на недолгий срок отодвинула все былые заботы. По сравнению с этой бедой все остальное стало казаться не то чтобы несерьезным, но словно потеряло остроту. Милиция, клеветник-корреспондент, ложь, грязь, мракобесие… Не хотелось обо всем этом думать. Тем более что наступила весна.

В начале марта Костя впервые спел "Шабаш". Эта песня посвящена памяти Саши Башлачева. Но это и песня о моем городе, прекрасном и зловещем, притягивающем, завораживающем, вдохновенном и больном. Мне казалось всегда, что почувствовать эту двойственность Петербурга может только тот, у кого не одно поколение предков родилось и умерло здесь. Я так думала, пока не услышала кинчевский "Шабаш". Я мало знаю произведений, в которых с такой болью, с такой любовью, с такой тоской и с такой надеждой говорится о моем родном городе. "Шабаш" - одна из лучших Костиных песен. Если не лучшая.

Тягучая, тоскливая, как завывания ночной вьюги на пустынной холодной питерской набережной, мелодия начинает ее. Но чем дальше, тем все более и более светло звучит музыка, расцвечиваясь всеми цветами радуги, сверкая золотом питерских куполов, отливая синевой весеннего неба, мерцая призрачными красками белых ночей, вспыхивая красными всполохами рассветной зари.

Это песня-исповедь, песня-автобиография. Но и песня-биография многих и многих, кого в этом городе - великом и ужасном - свела жизнь. Это песня-провидение их судеб.

Со всей земли
из гнезд насиженных,
от Колымы
до моря Черного
слетались птицы на болото,
в место гиблое.
На кой туда вело -
Бог-леший ведает.
Но исстари
тянулись косяки
к гранитным рекам,
в небо-олово.
В трясину-хлябь
на крыльях солнце несли,
на черный день
лучей не прятали,
а жили жадно -
так, словно к рассвету расстрел.
Транжирили
руду непопадя,
любви ведро
делили с прорвою,
роднились с пиявками
и гнезда вили в петлях виселиц.
Ветрам
вверяли голову,
огню -
кресты нательные.
Легко ли быть послушником
в приходе ряженых?
Христос с тобой,
великий каверзник!
Стакан с тобой,
великий трезвенник!
Любовь с тобой,
великий пакостник!
Любовь с тобой!
Тянулись косяки
да жрали легкие,
от стен сырых
воняло жареным,
да белые снега сверкали кровью
солнцеприношения.
Да выли-скалились
собаки-нелюди,
да чавкала
зима-блокадница.
Так погреба сырые на свет-волю
отпускали весну.
Шабаш!
Солнце с рассвета в седле.
Кони храпят да жрут удила.
Пламя таится в угле,
Небу - костры, ветру - зола!
Песни под стон топора,
пляшет в огне чертополох!
Жги да гуляй до утра,
сей по земле переполох!
Рысью по трупам живых -
сбитых подков не терпит металл!
Пни, буреломы и рвы
да пьяной орды хищный оскал!
Памятью гибель красна!
Пей мою кровь, пей, не прекословь!
Мир тебе воля-весна!
Мир да любовь!
Мир да любовь!
Мир да любовь!
21
{"b":"120128","o":1}