Нужно было бы написать о происшедшем рапорт. Но дежурный не хотел стать посмешищем в части и внес в книгу происшествий следующую запись: «Двое друзей поехали прокатиться на велосипеде…»

— Кто был второй? Моллог не знал.

— Марка автомашины? — спросил Шпербер.

— БМВ.

— А что с велосипедом?

— К рапорту приложена исчерпывающая дефектная ведомость.

— Понятно, а подъем на следующую ступеньку ведет уже к подозрению в саботаже. Ведь ущерб, причиненный велосипеду, остается без возмещения.

Они расстались. Шпербер пошел по коридору. «Что же где-то может еще произойти? — думал он. — Например, взрыв отопительной системы или телевизора в комнате отдыха, само собою разумеется, без жертв. Или молния ударит во флагшток. Все может случиться».

Шпербер цокал подковками на каблуках ботинок по каменным плитам. Желтые и красные искорки вылетали из-под каблуков. Стены, до потолка покрытые кафелем, отбрасывали громкое эхо.

Впервые он заметил, что в конце коридора были узкие окна. Взгляд сквозь них на соседний темный блок обнаруживал в этом здании такой же слабо освещенный коридор с такими же окнами. За вторым блоком стоял третий: все строения застыли одной шеренгой, словно солдаты по команде «Равняйсь».

Отлогая лестница на первый этаж днем бралась штурмом, столько здесь сновало народу. На кованых перилах красовались стилизованные мечи, обвитые гирляндами дубовых листьев.

Поскольку сотни людей при движении терлись руками о перила, поручни были выложены эбонитом. Можно было получить удар в тысячу вольт, если бы их непрерывно натирали шерстяными рукавами. Далее шел коридор. Коридор? Это слово ассоциировалось у Шпербера со школой. Да, Польша. Нет, Данциг. Все равно. Предвоенная истерия, мобилизация, огонь, война. Да, тогда здесь для многих, должно быть, в последний раз распахнулись двери классов. Дежурный унтер-офицер крикнул не своим голосом: «Тревога!» — и двери в последний день августа 1939 года остались открытыми. Внизу стояли автомобили с заведенными моторами.

Они выскочили тогда в коридоры из всех сорока восьми классных комнат. Интересно, какое выражение было на их лицах? С воодушевлением ли отправились солдаты вермахта 1939 года в поход на Польшу? Ликовали ли члены их семей по поводу польского похода и участия в нем близких? Неужели родственники считали тогдашних солдат героями? Он не мог себе этого представить. А задумывались ли тогда немцы вообще о причинах войны, о том, имеет ли Германия право напасть на Польшу?

А кто из нынешних новобранцев спрашивает: зачем, почему, ради чего? Они повинуются, как и тогда, приказу. Боевая готовность, постоянная мобильность — вот что от них требуют.

Ты кувыркаешься на учебном поле, прыгаешь на трамплине — пятьдесят очков, бьешь по спирали, катишься туда и сюда несколько раз — это в сумме даст еще триста очков. Счетная машина подсчитывает. Ты в окопе, в укрытии, выскакиваешь, как пружина, наверх — вот новые полсотни очков. Затем вбегаешь на транспортер. И он тащит тебя вверх. Внизу мелькает свет. Это прибавляет к твоим очкам еще пятьсот. Предел мечтаний! Звонок. Увольнительная на день. Марш-марш! Еще несколько движений, и готовность доказана. Отпуск. Затем опять возвращение. Броски по пересеченной местности, сбор очков. Перевести дыхание. Вновь в боевой готовности.

Мы всегда, готовы. В любое время нас могут послать в любую точку земного шара. Поэтому мы должны по команде бросать ложки среди обеда, прерывать игру в пинг-понг, недоцеловывать любимую, недописывать письма. Бросать любое дело, которым мы занимались. Мы должны быть всегда готовы к погрузке в транспортные автомобили. Или в воздушные лайнеры, чтобы высадиться в турецких пустынях или джунглях Африки для выполнения приказа командования.

…Мы просыпаемся. Часы показывают три тридцать семь. Учебные тревоги обычно начинаются в полные часы. Проснулись все. Удивленные лица. Унтер-офицеры не кричат, как обычно. Они заняты собственным оружием. Освещение в казарме слабое, слышно, как снаружи прогреваются моторы. Батарея стоит тяжелая, черная. Приглушенные отрывистые команды звучат как лай собак на луну. Мы выступаем скрытно.

Сквозь пустые оконные проемы корпусов ветром вытягивает сырые желтые занавески. Ниши комнат полны таинственности. Керамические плитки на полу покрыты глубокими царапинами, выбитыми подковами каблуков бегущих солдат. Взгляд их ищет врага.

Военная полиция обеспечивает выезд. Шлагбаум открыт, автомашины выскакивают из ворот и сразу попадают на неровную дорогу. Нас подбрасывает на деревянных скамейках до самого тента. Хватаемся за патронташи. Мы заряжены, и перезаряжены до предела и выпущены на простор. Теперь действительность принадлежит нам. Гражданские стоят навытяжку. Все, что лежит на нашем пути, мы сметем! Хозяева ресторанов становятся заведующими столовыми, владельцы отелей выгоняют из своих номеров пестрых «птичек», автострады обеспечиваются аэродромной сигнализацией, мосты готовят к взрыву, штурмовики с ревом разрывают воздух. Мы бросаемся в кюветы, а после отбоя вновь рассаживаемся по машинам и продолжаем движение.

Занятия по изучению общественной системы ГДР. Текст конституции и действительность. Проводит капитан Бустер. Задачи стран НАТО и их вооруженных сил по обороне против экспансии коммунизма, по защите нашей западной демократии.

Первые утренние часы называют еще часами похмелья. Капитан Бустер пишет выдержки из конституций ГДР и ФРГ на доске. Он развешивает географическую карту Европы на специальном стенде. Страны на карте закрашены красным и голубым цветами. Германия — тем и другим.

Новобранцы клюют носами. Затем им показывают диафильмы. Системы и образцы вооружения стран Варшавского Договора. Майские парады, танковые войска, маневры в Чехословакии. Орудийные стволы направлены на зрителей. Потом на экране возникает обзорная вышка с маленькими окопами. Внизу, рядом с башней, два солдата. Типичная форма, шлемы. Но лица различить нельзя, слишком велик; дифракционная решетка. Вместо глаз видны лишь многочисленные точки.

Фото, очевидно, сильно увеличено, или съемка производилась с чересчур большой дистанции. Что, у них нет четкого изображения военнослужащих Национальной народной армии ГДР или народной полиции? Должны же быть такие фото в военной разведке. И могли бы они дать один экземпляр для учебных целей. Шпербер охотно посмотрел бы на портрет такого парня из вооруженных сил ГДР. Такую же фотографию, как фото солдат в военном календаре НАТО или смеющихся офицеров бундесвера на пестрых почтовых открытках, где их часто изображают на фоне истребителей «Фантом» американского производства. Тот парень, конечно, не смеялся бы. У него всегда должно быть серьезное выражение лица. Во всяком случае, Шпербер так себе его представлял.

В двадцати пяти километрах отсюда кончается наша страна. Далее, в пределах досягаемости артиллерийского огня, начинается земля противника. До нее вряд ли дальше, чем до места жительства матери. При восточном ветре можно было бы слышать звуки выстрелов.

Однажды вечером Шпербер и Эдди остались одни в комнате. Эдди рылся в ящике столика. Он хотел вновь взглянуть на мышей.

— Как они там выглядят, Эдди?

— Хорошо.

— Сколько их сейчас?

Эдди вместо ответа спросил:

— У тебя остался хлеб?

Шпербер достал банку из шкафа:

— У меня есть остатки сыра с субботы.

— Они сейчас получают только хлеб.

— А это много?

Эдди нервничал. Казалось, мышиное заведение приносит ему немало забот.

— Стаканы каждый день полны, — сказал он.

— Полевые мыши размножаются быстро? — спросил Шпербер.

— В мышеловке, во всяком случае, это происходит медленно.

— Все пойманные в бочке?

— Да. Но все же размножаются они как саранча. Несмотря на голод. Один выводок уже бегает. А я не могу всех занять.

— Что?

— Мыши крутятся на месте, если им не приходит ничего иного в голову. Им нужно работать.