– Я приду, – клятвенно пообещал, – завтра же.

В ее глазах появился свет. Она обласкала меня своей печальной, удивительно сердечной улыбкой. Напряженность, которая появилась в начале разговора исчезла, испарилась, и так легко стало на душе.

– И друга своего прихвати, я о нем столько наслышана.

– Хорошо, – я широко улыбнулся.

Разошлись мы, как лучшие друзья. Я бежал домой, пританцовывая. «Я снова буду танцевать» – безудержно радостно неслось в голове. Танец – это ведь немая душа человеческая, сказать ничего сам не может, но вы все поймете по движениям.

В начале апреля Валерка снова исчез, сказал ненадолго, в реальности его не было три дня. Каждый раз, когда я приходил после школы к нему домой, пьяный отчим материл меня последними словами, самое безобидное из которых было «чухло». Я терпел, потому что идти мне было некуда. Комар заявился на четвертый день с подбитым глазом. От него за километр несло спиртным.

– Не смотри на меня так, как будто я тебе жизнь должен, – выламывался Комар. Я понимал, что он специально провоцирует меня, чтобы не объясняться, так легче: нахамить, а потом, будь что будет. – Я тебе ничего не должен, – все больше и больше раздражался Комар. – И вообще, вали из моего дома. – Он брызгал слюной, скулы нервно подрагивали, а мышцы рук и шеи, казалось, вот-вот лопнут от напряжения. – Хватит жить у меня на халяву!

– Уйду, если ты этого хочешь, – спокойно ответил я, хотя меня всего трясло. Меня всегда лихорадило, когда Комар приходил под градусом. Это случалось не часто, но случалось, и в такие моменты он становился невыносимым.

– Иди-ка ты знаешь куда, Тихий, – незлобно промямлил Комар.

Он в обуви дошел до дивана и, не раздеваясь, тяжело плюхнулся на него. Его черные как смоль волосы, глаза и брови резко контрастировали с мертвенной белизной лица. Комар достал из кармана куртки недопитую бутылку вина, и отхлебнул из нее.

– Комар, – возмутился я, – прекрати пить! Хватит с тебя и так насинячился, лыка не вяжешь.

– Тебе, какое дело? – пьяно огрызнулся Комар. – Ты же у нас весь такой чистенький, куда мне до тебя.

– Комар, – взорвался я. – Закрой свою варежку или я уйду, и больше не приду, слово пацана! – я бросил на Комара до крайности оскорбленный взгляд.

И произошло необъяснимое. Валерка засмеялся горьким смехом. Его бледное лицо сделалось сизо-лиловым, как у мертвеца.

– Если бы ты знал, Тихий, как мне дерьмово, и так каждый раз!

Я нерешительно поглядел на умоляющее лицо Комара. Через минуту он отключился. Я раздел его. Из кармана джинсов выпали деньги, мне было противно к ним прикасаться. Я знал, как они заработаны. Комар во сне стонал. Презрение и жалость сдавили мое сердце. Я не мог определить, чего было больше – презрения или жалости.

Несколько дней мы держались друг с другом предельно учтиво-холодно, словно заранее договорились. Комар, чувствуя свою вину, ходил вокруг да около меня, наконец, набрался решимости.

– Надо поговорить, – выдавил он из себя. Челюстные мышцы его ходили вверх-вниз, как будто он что-то жевал.

– О чем?

– О нас.

– Разве мы есть, – я в упор смотрел на Комара. – Ты меня вчера собирался выставить на улицу, как помойное ведро.

Комар соорудил натужную улыбку, больше походившую на гримасу.

– Я был пьяный, – оправдывался Валерка, вид у него был потерянный. – Не соображал, что делал.

– Меньше пить надо, – уже более миролюбиво произнес я.

– Мне было плохо не из-за водки, – Комар состроил умоляющую гримасу, чтобы я перестал капать ему на мозги, потому что он и так раскаивается, но я сделал вид, что ничего не заметил и продолжил в том же обвиняющем тоне давить на психику Комару.

– Тебя никто не заставлял идти и снова промышлять на этой проклятой Санта-Барбаре?!

– У нас деньги закончились, – с трудом обреченно воскликнул Валерка. Он искал у меня сочувствия, поддержки. – Это была жизненная необходимость.

Я почувствовал угрызения совести. Втихую от Комара я пробовал найти работу, но это было нереально. Я даже ходил к директрисе школы, просил, чтобы она устроила уборщиком. Мне не западло было мыть полы, но директриса только развела руками. Вся моя беда заключалась в том, что я был несовершеннолетним.

– Тихий, – голос Валерки запнулся, чувствовалось, что он был в напряжении. – Ты только не уходи. У меня никогда не было такого друга и вряд ли будет, – Комар нервно сглотнул слюну.

– Комар, почему ты такой трудный? – устало произнес я.

– Я не трудный, – глухо парировал Валерка. – Я труднодоступный!

Комар поднял голову и с надеждой уставился на меня.

– Ты мне друг? – он смотрел на меня и ждал моего ответа.

– Ты мой лучший друг, Комар, – с твердостью произнес я. – Но поклянись, что больше не пойдешь на Санта-Барбару. Это помойка. Я не хочу, чтобы она тебя засосала.

– Думаешь, мне доставляет кайф ублажать старых ублюдков? – Валерка порывисто сел на стул, отвернувшись от меня. – Не доставляет! – Комар повернулся и взглянул на меня. Он нервно поправил руками волосы. – Это только работа, – между нами вновь воцарилась тишина.

В самом укромном уголке сердца что-то защемило, заныло тоскливо и больно.

– Прости! – прошептал я.

– Ладно, тебе, – Валерка старался казаться беззаботным. – Все будет, зашибись. Просто порой так бывает обидно за людей. Все они в большинстве своем завистливы и злые, верь мне, я – то уж знаю точно.

– Откуда?

– Потому что я старше тебя на три месяца и на всю жизнь, – на лице Комара появилась лукавая улыбка – жестокая, виноватая и в то же время счастливая.

– На всю жизнь, – повторил я.

– Да, – запальчиво подтвердил Комар. – Я прожил ее, а ты только начинаешь ее постигать, поэтому я взрослее и опытнее тебя.

Я пожал плечами.

– Когда растешь без отца – это все равно, что жить в доме без крыши.

– А если без матери? – тихо спросил я.

– Это дом без фундамента.

– У меня нет ни отца, ни матери, – смиренно произнес я.

– Значит, у тебя совсем нет дома, – произнес Валерка, не поднимая головы. Когда он заговорил, голос его звучал приглушенно, но в тихой и гулкой комнате различался достаточно ясно. – У меня был дом без крыши и с плохим фундаментом. Моя мать меняла мужиков как перчатки, за их счет мы и жили. Ее все в нашем доме не стесняясь, называли шлюхой, и на меня смотрели с нескрываемым презрением, потому что я был ее сыном. Когда я матери говорил, что о ней болтают соседи, она, стиснув губы, злобно отвечала, что ей все завидуют, что она вот так может жить. Помню, она однажды мне вообще классную фразу выдала, – Комар улыбнулся. – Меня бы стоило называть Радостью, я дарю мужикам радость. Представляешь такое сказать десятилетнему пацану, – Валерка нервно хрустнул пальцами рук. – Если бы ты знал, – начал он снова, лицо Комара потемнело, у губ залегла горькая складка, – каких только сволочей я не встречал в своей жизни. Мне уже начало казаться, что весь мир – это сплошные уроды, – Валеркино миловидное лицо отразило боль. – Я ведь, как и ты, не знаю, кто мой настоящий отец. Мать сама, мне кажется, этого точно не знала, как она мне объясняла, кто-нибудь из этих похотливых гадов. Потом как-то проговорилась, что, возможно, это один ее знакомый геолог, который проживал где-то сибирской Тмутаракани, до сих пор ищет полезные ископаемые для родины. Я даже не знаю имени родного папаши, отчество мне дали с потолка, – Валерка немного помолчал и заговорил снова. – Мать, когда была поддатая, любила болтать, что у нее не дошли руки избавиться от такого паршивца, как я, поэтому я и появился на свет. Противно было выслушивать ее пьяный бред. У нас дома всегда было полно мужиков. Жуткие типы. Я был мелким и молча следил за всем этим бардаком. Они все считали, что я ничего не понимаю. Странные взрослые: они всегда считают, что дети ничего не понимают, а я все понимал. – Комар поправил рукой волосы; исповедь давалась ему нелегко, но он понимал: назад пути уже нет, теперь надо все договаривать. – Помню, в садике воспитка при мне сказала другой, что я блядский ребенок. Я не знал смысла этого слова, но отчетливо понимал, что оно очень плохое. Я прибежал домой и давай истерично кричать на всю комнату, что я блядский ребенок. У мамани глаза округлились. Она быстро собралась и пошла вместе со мной в садик, и такой устроила воспиткам прочесан, – Валерка хмыкнул. – Больше меня никто в детсаду не обзывал, но и никто не дружил. На меня смотрели, как на прокаженного. Мне было десять лет, когда меня изнасиловал один из маминых собутыльников. Она не особо убивалась по этому поводу. Кажется, мужик тот расплатился с ней двумя бутылками водки, чтобы она молчала. Потом меня тронул еще один козел и дал за это деньги. Ну и как-то незаметно пошло-поехало.