Филипп не стал стучать. Он осторожно толкнул калитку, и та открылась до половины, во что-то упершись.
Этим что-то оказался человек, лежавший по другую сторону калитки поперек входа. Он тотчас вскочил на ноги, сначала толкнул калитку на Филиппа и захлопнул ее, а потом резко распахнул на себя и угрожающе выдвинулся в дверном проеме. Но, увидев Филиппа, затряс сонной головой и стал извиняться:
— Прости, прости, брат Филипп. Я тебя не толкнул?
— По-моему, это я тебя, Гилад, толкнул, — виновато ответил Филипп. — Я должен просить у тебя прощения.
— Прости, брат, — бормотал Гилад. — Симон велел сторожить у входа. Но после полуночи никто не входил и не выходил. А мне очень спать хотелось. И я решил так улечься, чтобы никто не мог пройти мимо меня… Не говори Симону. Будет недоволен. Мне попадет…
Человек нагнулся и подобрал с земли свою верхнюю одежду, которую использовал в качестве подстилки.
Филипп вошел внутрь.
Во дворе никого не было. Если не считать мужской фигуры, которая помещалась на каменной ступеньке перед входом в гостевую горницу и, прислонившись спиной к притолоке, тоже, по-видимому, наблюдала сладкий сон.
И еще одна фигура, женская, виднелась слева от входа под широким деревянным навесом.
Не выходя на середину двора, а двигаясь вдоль стены, Филипп пошел к навесу, увитому диким виноградом.
Женщина его не заметила. Она была поглощена работой: обмакивала губку в миске с водой и терла ею длинный дощатый стол, потом снова медленно обмакивала губку, осторожно отжимала ее и снова тщательно протирала столешницу, особенно старательно торцевую часть стола, возле которой одиноко стоял деревянный стул с высокой спинкой.
Женщина выглядела так: волосы у нее были черные и блестящие, а кожа на лице — светлая и матовая. Рот был большим и чувственным, глаза — темными и круглыми, как фонари. Но эти глаза, когда женщина поднимала взгляд, не сверкали и не светились, а словно обливали смотрящего в них человека своей чернотой, окутывали, обволакивали и увлекали в темную и бездонную глубину.
Красивой была женщина, протиравшая стол. Но красота ее была какой-то томительной и душной, одновременно отпугивала и привлекала. И это чувствовалось с первого взгляда на нее.
Филипп подошел к навесу и сел на одну из длинных скамей, которые обычно с двух сторон приставляли к столу, а сейчас стояли по другую сторону зеленой виноградной стены. Под тяжким Филипповым телом скамья скрипнула и хрустнула ножкой о землю. Но женщина так была увлечена работой, что не заметила ни скрипа, ни хруста. Она протирала стол. А Филипп следил за ней сквозь виноградные листья.
Из дома вышла и направилась к столу под навесом другая женщина. Она несла в руках две плетеные корзины. Женщина с корзинами в руках выглядела так: волосы у нее были рыжие, а кожа на лице — словно святящийся перламутр; на щеках — шаловливые ямочки и множество прелестных веснушек на лице, руках и на той части груди, которая была видна из-под платья; ротик — пухлый и аккуратный; глаза — пронзительно зеленые и насмешливые. Казалось, от этой женщины должно пахнуть, как от булочки с изюмом.
Еще не дойдя до стола, а лишь приближаясь к нему, вторая женщина воскликнула:
— Хватит тереть, Магдалина. Тем более одно и то же место… В других местах протри быстренько. И помоги мне носить из дома. Вот-вот проснутся, и надо будет прислуживать при омовении. А мы с тобой еще не одеты как следует. И стол еще не накрыт.
Черноволосая Магдалина подняла задумчивый взгляд на рыжеволосую женщину и, ничего не ответив, переместилась с губкой и миской на другой конец стола. А пришедшая из дома поставила на торец корзины и стала выгружать из них широкие и пухлые хлебы, раскладывая их на равном расстоянии друг от друга.
Магдалина сперва неприязненно посмотрела на корзины, поставленные на то место, которое она так заботливо протирала, затем покосилась на хлебные буханки и строго сказала:
— Он не любит пшеничный хлеб. Он любит тонкие ячменные лепешки.
Рыжеволосая хозяйка улыбнулась, отчего веснушки запрыгали у нее возле рта.
— Мы не держим в доме дешевого хлеба. Тем более не подаем дорогим гостям.
— Я не говорю о том, что дешево и дорого. Я говорю, что Он любит пресный ячменный хлеб, а сдобный пшеничный — не любит и не ест, — возразила Магдалина.
— Что ж ты мне раньше об этом не сказала? Я бы послала купить, — вроде бы укоризненно заметила рыжеволосая, но улыбалась при этом ласково и насмешливо.
Магдалина не ответила, сосредоточенно протирая губкой оставшуюся часть стола.
— А какой хлеб любит Иуда? — вдруг, словно невзначай, спросила рыжеволосая.
— Не знаю. Спроси у него, — не поднимая головы, ответила черноволосая женщина.
— Ты же всех их кормишь, Магдалина. Давно ходишь и готовишь для них еду. Я думала, ты выучила их вкусы…
Черноволосая перестала протирать стол, бросила губку в миску с водой, подняла голову, тряхнула волосами и сердито сказала:
— Меня зовут Марией. Зачем называешь меня по прозвищу?
— Все так тебя называют, — невинно стрельнула глазами рыжеволосая.
— Повторяю, Марфа, Марией меня зовут. И все меня так называют, пока мы не приходим в Иерусалим. А тут сразу начинают называть Магдалиной. Видимо, чтобы не путать с твоей сестрицей…
Слово «сестрицей» Магдалина произнесла едва ли не с яростью.
Наступило молчание. Потом Марфа сказала:
— Прости меня, Мария. Я не знала…
— Он, между прочим, ни разу не назвал меня Магдалиной, ни здесь, ни где бы то ни было! — с гордостью объявила Мария из Магдалы.
— Прости… Я не знала, что тебе это неприятно, — сказала Марфа.
— Мне всё равно, — мрачно усмехнулась черноволосая, снова взялась за губку и вдруг сказала: — Иуда любит медовые лепешки в масле.
— Да что ты говоришь?! — изумленно воскликнула Марфа и тут же достала из корзины две медовые лепешки. — А где обычно сидит Иуда?
— Вечером, когда возлежат, у всех есть свое место. За завтраком — не так строго, и порядок иногда нарушается. Но Иуда всегда старается лечь или сесть на последнее место. С левой стороны. Если это место раньше Него не займет Андрей. И тогда Иуда располагается справа.
— Мария, ты положи эти лепешки на то место, которое сейчас протираешь. Но только дождись, чтобы стол высох. А то хлебцы намокнут, — попросила рыжеволосая и, подхватив пустые хлебные корзины, поспешила к дому — вернее, к левому одноэтажному строению, в котором, судя по всему, размещались хозяева и была кухня.
Как только она отошла, Магдалина, обмакнув губку и отжав ее от воды, направилась к тому месту, на котором только что стояли корзины, и несколько раз снова старательно протерла столешницу.
А Марфа, остановившись на пороге дома и обернувшись, насмешливо посмотрела на нее, покачала головой и скрылась в дверном проеме.
Но в следующее мгновение она вновь появилась во дворе, неся в руках два деревянных блюда: одно — широкое и большое, другое — поменьше. На большом блюде вперемежку лежали сушеные смоквы и финики, на блюде поменьше — баккуроты. Оба блюда Марфа поставила в центр стола и сказала:
— Баккуроты вчера Лазарь нарвал. Вкусные — прелесть!
Магдалина тут же взяла один баккурот в руки, повертела, понюхала, потом аккуратно положила обратно, а блюдо переставила с центра стола на тот торец, возле которого стоял стул с высокой спинкой.
Глаза у Марфы прищурились и заблестели, губы еще больше припухли.
— А как тебе Иуда? Давно хотела тебя спросить, — вдруг сказала Марфа.
— Что значит «как мне Иуда»? — спросила Магдалина, оглаживая спинку единственного стула.
— Ну, как ты к нему относишься? — уточнила Марфа.
— А как я должна к нему относиться? — спросила Магдалина, медленно поднимая на Марфу черный, глубокий и тяжелый теперь взгляд. Обычного человека такой взгляд наверняка бы смутил и заставил потупиться. Но Марфа обычной женщиной не была.
— Иуда красив, — не без вызова объявила Марфа.
— Ну и что из этого? — спросила Магдалина.
