Тою же ночью Гест окончательно уверился в одном деле, странном и весьма щекотливом. Он встал с ощущением удушья, подошел к костру, возле которого, негромко разговаривая со своими людьми, сидел молодой Хакон, и обратился к нему таким же вкрадчивым тоном, каким обращался к его отцу, когда хотел поставить на своем; юнец тоже не устоял.

— Что я могу для тебя сделать? — учтиво спросил Хакон, отойдя на несколько шагов от костра.

— В войске Торкеля есть один исландец, — сказал Гест, — я неоднократно видел его, но узнал только сегодня, потому что он очень изменился, и, судя по всему, он тоже меня узнал.

— У вас с ним какие-то счеты?

— Нет, но он меня избегает, а это странно, ведь он женат на моей сестре, стало быть, мы родичи, имя ему Гейрмунд, прозвали же его Крепкая Шкура.

Хакон улыбнулся и спросил, где этот Гейрмунд находится. Гест провел его по травянистой лужайке к белому каменному знаку, возле которого спал зять с пятью другими исландцами. Теперь Гест узнал и их, хотя они были мальчишками в ту Пасху, когда он мерился силами с Тейтром во Флокадале у Клеппъярна.

— Сядь и назови свое имя, — резко бросил Хакон и поставил ногу на Гейрмунда, тот застонал, протер глаза, сгоняя сон в каштановую бороду, которая скрывала его лицо. Разглядев говорящего, он вздрогнул, а когда увидел Геста, вздрогнул опять, и Гест подумал, что это хорошо, ведь он было вновь усомнился, что сей богатырь вправду тот разряженный юнец, который, как наяву, представал у него перед глазами, оттого что трусил посвататься к Аслауг.

— Этот человек утверждает, что ты не желаешь с ним говорить, — сказал Хакон.

Гейрмунд смотрел то на одного, то на другого, в глазах его явственно читалось упрямство.

— Да, я и сейчас не желаю, — сказал он.

Сын ярла смотрел на него с удивлением, определенно не зная, как быть дальше.

— А придется, — вмешался Гест. — Или Хакон запытает тебя до смерти, но прежде ты увидишь, как умрут твои друзья. Что скажешь на это?

Гейрмунд молчал. Скрестил руки на груди и уставился в темноту над рокочущим морем. Потом наконец проговорил:

— Гест не из тех, кто приносит удачу. Он проклятие. Мы были при Клонтарфе и уцелели. Сейчас мы здесь, но неделю назад, когда увидел Геста, я ходил к Торкелю, просил отпустить нас. Он отказал. Только поэтому мы до сих пор здесь.

Хакон нерешительно взглянул на Геста, который и бровью не повел.

— Он же твой шурин, — сказал Хакон Гейрмунду.

— Уже нет.

Гейрмунд опять устремил взгляд на море, недвусмысленно показывая, что для него разговор закончен.

Но тут поднялся один из его друзей, бледный и худой парень, назвался Торгримом из Боргарфьярдара. Гест и его помнил по Флокадалю.

— Коли Гейрмунд говорить не хочет, так, может, я скажу? — Взгляд его нервно перебегал с безмолвного друга на Хакона и обратно.

— Только чтобы я не слышал, — буркнул Гейрмунд.

Хакон по-прежнему был в замешательстве, однако Гест кивнул, они отошли подальше, сели. Торгрим сказал, что Гейрмунд — малый гордый, хотя Гесту опасаться нечего. Дело вот в чем: он, конечно, все-таки получил Аслауг, и она родила ему двоих сыновей, только потом она развелась с ним и вышла за более состоятельного человека из Скагафьярдара, причем забрала и приданое свое, и выкуп за невесту, и сыновей. Гест почувствовал, как удушье проходит.

— Значит, ей живется хорошо? — спросил он.

— Думаю, да. У нее есть теперь еще две дочери, а когда мы уходили в поход, народ говорил, она опять ждет ребенка.

Гест задумался, помедлил, но все же спросил:

— Как зовут ее мужа?

Торгрим назвал имя, знакомое Гесту только понаслышке, и повторил, что это скагафьярдарский хёвдинг и слава о нем добрая. Хакон вопросительно взглянул на Геста:

— Это хорошие новости или плохие?

— Пожалуй, хорошие. — Гест снова обратился к Торгриму: — Гейрмунд видится с Аслауг и с сыновьями?

— Да, но мы уже три года не были дома и…

— И я полагаю, что по возвращении он не захочет передать ей знак, что я жив?..

— Пожалуй… Но может, я передам?

Гест оглядел себя, воззрился в темноту и пробормотал, что ничего другого у него нет:

— Вот возьми.

Одинов нож, единственная — помимо топора — вещь, до сих пор связывавшая его с сестрою и с Йорвой, истончившийся, похожий на плоское шило нож.

— Она узнает его. Еще я даю тебе деньги, — Гест протянул ему кошелек, — ты можешь оставить их себе, я знаю, ты хороший человек и сдержишь обещание.

Торгрим взял нож и кошелек, поблагодарил и поспешил к друзьям; Гест и Хакон пошли к своему костру. Хакон с любопытством смотрел на Геста, потом спросил:

— Ты доволен?

— Да, — ответил Гест и остановился. — Зря твой отец казнил Крокслера.

Хакон насупил брови.

— Да, — сказал он, неожиданно тоном совершенно взрослого человека, — мне это тоже не по душе. Но он поступил правильно. Это гордый народ.

Гест немного постоял, поблагодарил, пошел к себе и лег спать. Спал долго, а когда проснулся, подумал, что забыл спросить у Торгрима, приняла ли Аслауг крещение. Но потом решил, что это не важно, можно спросить позднее, коли будет охота.

Лишь весной появились первые признаки того, что ярлова тактика себя оправдывает: священники, богачи и местные хёвдинги тайно просили за отдельных лиц и целые отряды, которые хотели отложиться от Ульвкеля и присоединиться к нему.

— Мы всех принимаем, — говорил Эйрик. — Пусть приходят добровольно и во имя Господа.

Поступали сообщения о вредительстве и поджогах в Ульвкелевых амбарах и городах, а действовали там не то неведомые злоумышленники, не то перебежчики, которых становилось все больше; к ярлу переходили уже в массовом порядке, боевыми отрядами, с лошадьми и оружием, и не в последнюю очередь с бесценными сведениями об Ульвкелевых обычаях и секретах. И в конце марта они сумели-таки взять его в кольцо, почти на том же месте, под Ипсвичем, на Рингмарской пустоши, и на сей раз столкновение ни для кого не было неожиданностью. Полдня противники не спеша готовились к схватке. И вот началось. Ярл, по обыкновению, шел впереди, в пешем строю, обок своего знаменосца, шел с непокрытой головой, сжимая в одной руке простой меч, в другой — легкий топорик на длинной рукоятке, рядом шагали два щитоносца. Он вклинился прямо в горланящие вражеские ряды, а когда разгорелась сеча, выбрался из сумятицы и, перемещаясь вдоль смешавшихся боевых порядков, как огромная кошка, выкрикивал приказы, костерил тех, кто не обращал внимания на его вымпел и распоряжения, посылал в бой конников и лучников, выводил из кровавой сшибки раненых, не замечая брыкающихся коней, дождя стрел и падающих воинов, словно и рожден на свет только для такого дела.

Гест между тем сновал вокруг, со своей незаживающей раной, вялый и насквозь набожный, предупреждающе размахивал руками, измученный человек с неподъемным мечом и старым лесорубным топором с рыбьей головой на рукояти. Поле боя виделось ему как безумное мельтешение мокриц и крыс в драке за изуродованный труп, как сон, который даже кошмарным не был, просто далеким, жарким, холодным и непостижимым, как реальный мир. И сейчас он не умрет, но снова увидит, как опускается ночная тьма, увидит в отблесках первых факелов вьющийся на ветру вымпел Торкеля Высокого, который мало-помалу продвигался сквозь ряды противника, увидит Хакона, такого же целеустремленного и упорного, как отец, Хаварда, у которого одна рука бессильно обвисла, но лицо сияло торжеством, а над ними, как и весь день, с криком парил Митотин.

Правда, из Двойчат он увидел только одного — Пасть: багрово-красный лицом, он рубил мечом направо и налево, будто никак не мог выбраться из непролазных дебрей, в нем чувствовалось что-то отчаянное и измученное, он дрался, что-то ища.

В предрассветных сумерках Ульвкель с сотней людей, пробив брешь в рядах Торкелевых воинов, сумел вырваться к побережью, где у них было спрятано два корабля; они успели поднять паруса, прежде чем ярл разобрался в происходящем.