Прожив в Гренландии без малого четырнадцать лет, Хельга села на норвежский корабль, добралась до Нидароса и там перезимовала. А следующим летом исландский купец доставил ее на родину. Она снова увидела горы и отчий дом, встретилась с родичами и соседями. Но покоя не нашла. Ведь все переменилось. Краски, звуки, запахи, люди, дома — незнакомый, чужой мир, который уже никогда не станет ее собственным.

Вот и бродила она в горах, точно призрак. Так-то бывает: коли все считают человека мертвым, он и вправду мертв. Гест помолчал, потом добавил:

— Ты наверняка не поймешь эту историю, ведь рассказ занимает очень мало времени, тогда как семь дней на льдине длятся бесконечно, да еще надобно присоединить пятнадцать лет, прожитых на чужбине.

Тем не менее Хавард объявил, что все понял. От бледности его землисто-серое лицо приобрело оттенок нечистой муки, под опухшими красными глазами залегли черные круги, слюна текла из безгубого рта, который он не закрывал, чтобы ветер продувал язык, зев и глотку. Митотин тоже страдал от морской болезни. Но он хотя бы мог взлететь, прежде чем съеденное запросится наружу, и, раскинув крылья, парил над кораблем точно золотой стяг.

— Но почему твой отец рассказал тебе эту историю? — спросил Хавард.

— Потому что я сидел на дереве.

— А зачем ты влез на дерево?

— Чтобы он рассказал какую-нибудь историю.

Ветер стих. Штиль. Далеко на юге серела у окоема тонкая полоска — Флемингьяланд.[90]

Легкая дымка скользила над гладкой морской поверхностью; слабый теплый ветерок пах лесом, гниющими водорослями, мокрой землей; яркий солнечный диск слепил глаза, а небо словно бы опустилось вниз, белое, каким оно бывает лишь над тающими снегами.

Ротан от имени Хаварда приказал взяться за весла и сел подле брата. Гест тоже греб, рана не докучала ему, а насмешки корабельщиков — весло-то втрое больше нашего недомерка! — он пропускал мимо ушей. Мало-помалу и Хавард чуток оклемался, поел, напился воды. Когда же под вечер надвинулась сизая облачная гряда, он сам приказал поднять парус, стал подле Геста у рулевого весла, как и подобает настоящему кормчему, твердо стоящему на ногах.

— Расскажи еще про Хельгу, — попросил он, не отводя глаз от корабля брата, который шел с правого борта, на расстоянии пятнадцати—двадцати корпусов, с левого борта шли еще три корабля, в общей сложности восемнадцать судов — флот Эйвинда сына Ингольва, под белым стягом конунга Кнута, чуть более шести сотен человек, датчане и норвежцы, свей, немного славян, вендов и саксов, что примкнули к ним в Фюркате, Хедебю и Трелаборге,[91] а также два исландских корабля из Эйяфьорда. Над флотом висел вечно трепещущий покров из звуков, из шумов морского похода — стоны корабельных бортов, скрип такелажа.

— Так эту историю рассказывают детям, — сказал Гест. — Но когда попал в Бё, я услышал, как ее рассказывают взрослые, недаром говорят, что между собой взрослые рассказывают правдивее, детям-то не все полагается слышать. Так вот, Хельгу, оказывается, столкнул на льдину один из мальчишек, сверстник ее, по имени Раудфельд; брат его, Сёльви, тоже в этом участвовал, он был годом моложе. И когда выяснилось, что они натворили, отец Хельги пошел в Арнарстапи, схватил обоих мальчишек и утащил в горы. Там он сбросил Раудфельда в расщелину, которая с тех пор и зовется Раудфельдовой. С Сёльви он поднялся еще выше и столкнул его с обрыва, который теперь называют Сёльвахамар. Отец Хельги носил имя Барди, в Исландию он прибыл среди первопоселенцев из Норвегии, а когда случилась эта история, было ему немного за пятьдесят.

Когда отец мальчишек воротился домой и узнал о мести, он накинулся на Барди с кулаками, но Барди был силушкой не обижен и избил его до полусмерти, сломал ему бедро и руку.

Однако с тех пор не мог Барди спокойно жить в своей усадьбе, не мог общаться с людьми, отдал он усадьбу и имущество друзьям и родичам, а сам дикарем бродил в горах, ночевал в пещерах да средь камней, будто призрак.

Когда же Хельга вернулась, живая-невредимая, и тоже не могла найти себе покоя в родных местах, ничего не изменилось, для отца она оставалась мертва, как была мертва для него все годы после исчезновения, он и узнавал ее, и не узнавал, меж знакомым и незнакомым зиял временной провал. Правда, она осталась с ним в горах, и они жили бок о бок, как чужие.

— И какой же из двух рассказов правдив? — спросил Хавард.

— Оба, — отозвался Гест.

— Ты всегда так говоришь, когда не можешь ответить.

— Верно, — согласился Гест. — Кой-чему я научился. Только надобно добавить: Барди и отец мальчишек были родными братьями. Значит, новой мести не предвиделось. И, как говорят в народе, для них обоих из этого, пожалуй, ничего хорошего не вышло… Между прочим, я вижу землю.

В тот же миг они увидели, как Эйвиндов корабль, успевший лечь на другой галс, прошел прямо у них перед носом. Хавард налег на рулевое весло, приказал команде выполнить разворот и перевел взгляд на Эйвинда: стоя у планшира, тот поднял над головой скрещенные руки в знак того, что надо зарифить парус.

Остальные корабли получили тот же сигнал, а Эйвиндов корабль сделал разворот и, зарываясь в волны, снова пошел им навстречу. Вот сейчас произойдет столкновение — и тут Эйвинд прыгнул к ним на палубу.

— Это не мы, — сказал Ротан, когда хёвдинг очутился перед ними, сказал из опасения, что они сызнова чересчур близко подошли к его кораблю и перекрыли ему ветер, именно они, Двойчата, которые не могли потерять своего господина из виду.

Но Эйвинд, смеясь, отмахнулся.

— Как дела, брат? — спросил он, ехидно взглянув на Хаварда, который в ответ громко засопел, и прибавил: — Мы забрались слишком далеко к северу. — Показал на далекий берег. — Это Восточная Англия. Здесь в море впадают Хумбер и Трент, по воде видать, побурела она. Однако ж нам надо не сюда. — Он умолк, словно погрузившись в задумчивость.

Англия была низкая, серая. Виднелась на горизонте словно обломок старой доски, скалы, что поднимались на незримом берегу, величавостью похвастаться не могли, низкие, точно корабельные поручни. Близилось утро, море катило тяжелые темные волны, теперь они и птиц разглядели, несколько черно-белых пятнышек, трепещущих в воздухе, беззвучных и нереальных, как мотыльки, так далеко, что Митотин не обратил на них внимания.

— Видите вон там серые пятна? — спросил Эйвинд, показывая на растрепанную полупрозрачную полоску в тумане над скалами, которая двигалась в такт с прибоем и корабельной качкой, — не то редколесье, не то испарения, что поднимаются от земли, когда Господь зажигает новый день.

— Лес? — спросил Хавард.

— Люди, — ответил Эйвинд. — И кони. Это земли Ульвкеля и Ухтреда, первых сановников Адальрада, только их нам и следует здесь опасаться. Стало быть, мы пойдем на полудень, в Уэссекс, и встретимся там с Кнутом и Эйриком.

Ротан хотел было возразить, но Эйвинд взглядом остановил его и продолжил:

— Они заметили нас еще вчера. И успели собрать большое войско. — Он помолчал и с улыбкой добавил: — Впрочем, они нарочно стали так у нас на виду, на самом деле их, возможно, куда меньше.

Двойчата и Хавард вопросительно смотрели на хёвдинга, и Ротан опять собрался что-то возразить, но Эйвинд уже принял решение:

— Уходим в открытое море.

Он сделал знак рукой. Его корабль тотчас развернулся к ним носом, он перепрыгнул назад, а немного погодя весь флот снова поднял паруса.

— Вижу землю! — сказал Гест. За последние сутки он уже трижды повторял эту фразу. Но на сей раз сперва он увидел не землю, а корабли, флот Эйрика ярла на морской глади под прохладным послеполуденным солнцем. Корабельщики спокойно сидели или дремали за веслами, меж тем как снасти легонько покачивались, будто сухой камыш на по-осеннему притихшем лесном озерце.