Много позже, уже в 1968 году, когда советские войска вошли в Чехословакию, Никита Сергеевич воспринял это известие более чем нервозно. Я просто не помню, чтобы какое-то иное событие той поры так взволновало его. Он делился своим беспокойством, чувством большой тревоги.

«Там совсем не такая ситуация, как была в Венгрии, — рассуждал Хрущев. — Очень трудно будет это объяснить в Чехословакии… А потом, — добавил он, — войска легче вводить в другие страны, чем выводить их оттуда».

Вполне допускаю, что Хрущев руководствовался больше эмоциями, чем анализом фактов, когда говорил о Чехословакии. Наверное, не ушли из его памяти и события в Венгрии.

Правда, так говорил уже другой Хрущев, все-таки другой. Ни в чем не изменившийся принципиально, а просто получивший способность спокойного, «для себя», анализа пережитого. Возможности, как в кинематографе, замедлить кадры собственной жизни. Он, конечно, осознал, что не всегда бывал прав и разумен и что вечная правота одного человека — иллюзия, которая рано или поздно рассыпается в прах.

Сегодня не только мы в нашей стране, но и многие вокруг нас, далекие и близкие, переосмысливают те процессы, которые шли тридцать и более лет назад. В Венгрии, что само по себе естественно, хотят проанализировать минувшее, в том числе и 1956 год, в свете новых фактов и взглядов. И Венгрия это, конечно, сделает. Важно только, мне кажется, понимание одного существенного обстоятельства. Рассматривать следует не одно звено, а всю цепь событий того времени.

Вспоминая сейчас Хрущева на пенсии, я забегаю вперед. Но, пожалуй, такое упреждение событий оправдано.

Мир Хрущева в пенсионные годы был очень ограничен. Никто и никогда из прежних коллег не звонил ему по телефону, не поздравлял с праздниками, не расспрашивал его о здоровье и уж тем более не навещал. Даже Анастас Иванович Микоян, попрощавшись с ним после заседания октябрьского Пленума ЦК партии в 1964 году, ни разу не говорил с Хрущевым. Сын Микояна Серго, отвечая уже в 1988 году на вопросы о том, почему его отец, так близко стоявший к Хрущеву, ни разу не встретился с Никитой Сергеевичем, поведал в оправдание отцу, по-моему, малодостоверную историю. Будто бы Хрущева и Микояна поссорили между собой их шоферы (?!). Один говорил своему опальному хозяину что-то нелестное о Микояне, а другой рассказывал, как ругают в его машине Хрущева. Наивное объяснение. Оба они, и Хрущев, и Микоян, прекрасно знали, как могут обернуться их возможные встречи и разговоры. По старому опыту они берегли не столько себя, сколько семьи.

Анастас Иванович Микоян умер в 1978 году. В его сейфе обнаружили книгу «Хрущев вспоминает», изданную в Америке. Как рассказывал мне один из сыновей Анастаса Ивановича, Иван, этот факт вызвал страшный гнев власть предержащих. Охранники Микояна, не «уследившие» за появлением крамольной книги, были строго наказаны.

Лишь один человек долго выражал Хрущеву знаки дружеского расположения. Это был Янош Кадар. Ко дню рождения Никиты Сергеевича из венгерского посольства присылали ящик любимого Хрущевым красного вина «Бика вер» и знаменитые венгерские яблоки.

Однако всему этому еще предстояло быть.

В самом начале я рассказал о новогоднем вечере в кругу друзей, об Олеге Ефремове, о том, как он определял те самые десять лет, которые в середине 60-х уходили в молчание. Сейчас Ефремов — художественный руководитель МХАТа, Герой Социалистического Труда.

А начиналось это в 50-х… 15 апреля 1956 года на маленькой сцене студии Художественного театра в поздние ночные часы несколько молодых актеров играли пьесу Виктора Розова «Вечно живые».

Самые пышные премьеры тех лет не собирали такой блестящей публики. «Блестящей» не в расхожем смысле слова — не было там дам в роскошных туалетах, влиятельных чиновников, присяжных, критиков. И в зале, и на сцене чувствовалось иное. Ум, талант, искренность, открытость. Никто не говорил тогда о XX съезде, никто вообще не произносил громких слов, люди чувствовали неуместность прежних оборотов речи.

В этот вечер родился московский театр «Современник». На много лет он стал выразителем времени, его спектакли воспринимались не только как художественное откровение, но и как политическое событие — соединение этих двух важнейших для искусства начал и было тем новым, что приходило в нашу жизнь после XX съезда. Мы возвращались к лучшему в прошлом, не боясь ответственности за будущее.

«Как это вы так рисковали? — спросил меня уже после 1964 года один начинавший преуспевать газетчик. — Хвалили в «Известиях» «Современник», а ведь т а м не все нравилось». — «Очень просто, — отвечал я. — Смотрели спектакли, обменивались мнениями в редакции и решали, как быть». — «Сами?!» — с неподдельным изумлением переспрашивал собеседник. Он, видимо, после спектакля узнавал (по ответственным телефонам) «мнение» и уж потом писал рецензии. Не знаю, о чем он думал, затевая разговор, но, наверное, расхожее: «Ну, этому-то за широкой спиной все было позволено». Наверное, так думали и другие. По такой логике трудно понять самое простое: человек в любом положении за все расплачивается сам. Жизнь наша, увы, устроена так, что в лучшем положении часто оказываются те, кто ничего не делает.

Моим сверстникам не нужно напрягать память, чтобы прошли перед глазами кадры из фильмов «Летят журавли», «Иваново детство», «Чистое небо», «Судьба человека», «Девять дней одного года». В отчаянной схватке отстаивали мы в газете фильм «А если это любовь…». Первыми поддержали статью Померанцева «Об искренности в литературе», напечатанную в «Новом мире». И нисколько не удивились неискреннему возмущению столоначальников от критики, которые сразу же набросились на газету.

XX съезд придал ускорение такому множеству дел, привел в движение такие разные структуры общественной жизни, что было бы наивным предполагать, что кто-то один может не то что проанализировать, но просто все вспомнить. Осенью 1987 года я прочитал в «Огоньке» любопытное эссе критика Сергея Чупринина. Он напомнил, что всего за несколько послесъездовских лет только в Москве были созданы или возобновлены журналы «Юность», «Молодая гвардия», «Дружба народов», «Москва», «Наш современник», «Театр», «Вопросы литературы», «Иностранная литература», еженедельник «Литература и жизнь» (позднее переименованный в «Литературную Россию»), проведен учредительный съезд Союза писателей РСФСР. Возникли в различных регионах страны литературно-художественные и общественно-политические журналы «Нева», «Север», «Дон», «Подъем», «Волга», «Урал». А как восторженно, в каких спорах были восприняты первые сборники «Дней поэзии», как сама поэзия взорвала тишину и вырвалась на улицы и стадионы!

Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Римма Казакова, Юлия Друнина, Евгений Винокуров, Новелла Матвеева, Давид Самойлов… А проза? Остановлюсь, ибо перечень был бы велик, неполон и субъективен.

Спустя почти тридцать лет напомнил я Андрею Вознесенскому его спор с академиком Петром Александровичем Ребиндером. Дело было в редакции «Известий». Андрей читал новые стихи, в том числе и «Антимиры». Вдруг негодующая тирада академика: «Молодой человек! У вас в стихах все неправильно. Какая отметка была у вас по физике?» И язвительный академик начал критиковать «Антимиры» за «несоответствие» законам физики. «Нельзя же так буквально», — кипятился Андрей. «Нет, именно буквально и надо», — настаивал Ребиндер. Петр Александрович не лишен был юношеской запальчивости, азарта в спорте, любил поэзию, но не мог простить поэту неточностей.

Всех примирил чай. Мы пили его из большого медного самовара, отысканного репортерами отдела информации невесть где, и ели горячие бублики — главное угощение на встречах с друзьями газеты. Эти встречи стали регулярными. Во многих редакциях рождались, возобновлялись, активизировались «четверги», «пятницы», «субботы». Люди соскучились по общению, соскучились по возможности говорить громко обо всем, что тревожило.