11 сентября 1971 года в Москве, в Кремлевской больнице, не успев сказать близким прощальных слов, умер Никита Сергеевич Хрущев — персональный пенсионер союзного значения. В семье знали, как тяжко болел в последние месяцы Никита Сергеевич. Но смерть всегда неожиданна. Через три дня появилось в газете официальное сообщение в несколько строк, набранных самым мелким шрифтом, — подводили черту под историей жизни человека и политического деятеля, с именем которого связаны драматические события, потрясшие не только нашу страну.

Брежнев и его приближенные могли вздохнуть с облегчением. Даже отставной Хрущев, сломленный угрозами, оставался опасным, нежелательным свидетелем минувших и текущих дней. Он хорошо знал тех, кто сменил его, и бог знает, о чем он думал в последние годы жизни, как оценивал своих недавних коллег, что мог поведать о них и о себе.

Незадолго до кончины, диктуя воспоминания, Никита Сергеевич заметил: «Сейчас я, как вольный казак, ничем не занят. Удел пенсионера — доживать свой век… Сейчас я имею возможность оглянуться, выразить более смело свои соображения и высказаться о недостатках».

Смерть Хрущева, казалось, снимала явные и тайные опасения. Еще одна глава истории партии и государства, на этот раз связанная с именем Хрущева, закончилась.

Уже в первые годы правления Генерального секретаря Брежнева антихрущевские страсти зашли так далеко, что в открытую говорили и писали о необходимости отменить решение XX съезда партии о культе личности Сталина. Брежнев, хитрый и ловкий аппаратчик, несколько остудил пыл ближайших советчиков. Он бросил фразу: «Я участвовал в работе XX съезда, голосовал за его решения и не отменю их!» Эти слова, как показала действительность, предназначались скорее на экспорт. Фигура Сталина вновь поднялась над страной, сталинские клевреты вздохнули свободно, жизнь возвращалась к прежним берегам.

В эту пору «сталинского ренессанса» случилось событие, вернувшее на короткое время имя Хрущева из небытия. В Соединенных Штатах Америки вышла книга «Хрущев вспоминает» — два увесистых тома, с большим количеством фотографий, многие из которых никогда не видели даже в его семье. Никита Сергеевич, вызванный в ЦК после появления книги, где с ним состоялся резкий разговор, утверждал: он никому не передавал своих материалов.

Однако факт этой публикации давал возможность «проучить» Хрущева, добиться от него прекращения работы. Нажимали не только на Никиту Сергеевича. В один и тот же день и час в ЦК вызвали Хрущева, его сына Сергея и меня. В разные кабинеты, на разных этажах: Никиту Сергеевича на «верхний», а нас пониже. Сергея предупредили о переводе из Конструкторского бюро академика В. Н. Челомея в несекретный институт, который не имел отношения к ракетной технике, а меня с семьей отсылали в областную газету: сначала предложили поехать в Благовещенск-на-Амуре, поближе к китайской границе, а затем — в Тамбов. Я наотрез отказался куда-либо уезжать. К этому времени я уже около пяти лет работал в журнале «Советский Союз».

Вечером, узнав о проработке Никиты Сергеевича в ЦК, мы поняли, что тройное давление направлялось к одной цели: Хрущев должен замолчать!

И Хрущев прекратил работу над своими воспоминаниями…

В конце лета 1988 года к нам в дом пришла американская супружеская пара — Грегори Фрейдин и Виктория Боннел. В Москве они были в командировке, работали в библиотеках, архивах. Преподаватели Калифорнийского университета интересовались нашей историей и литературой: Гриша — поэзией Мандельштама, а Вика — русским революционным движением. Оба они хорошо знали русский язык, и разговор касался самых различных тем. Наконец, дошли до главного. Моя жена спросила, нет ли какой-либо особой причины, вызвавшей желание побывать у нас? Ответил Гриша: «Хотелось рассказать вам, что я был переводчиком второго тома воспоминаний Никиты Сергеевича, часами слушал запись его голоса, вникал в суть, улавливал интонации. Мой визит — дань уважения вашему отцу. Надеюсь, его размышления будут опубликованы на Родине, ведь Хрущев, конечно, хотел этого. Его диктовка — уникальный политический и человеческий документ, редкий для нашего сложного времени. В нем не чувствуется ни субъективных, ни объективных форм давления, и он привлекает своей искренностью».

Наш гость рассказал немало подробностей. Голос звучал на фоне птичьего щебета, иногда слышался шум самолетных двигателей — диктовал Никита Сергеевич на даче. Здесь он жил практически безвыездно, а в московской квартире в Староконюшенном переулке, близ старого Арбата, за все отставные годы переночевал всего несколько раз. Но главное, на что обратил внимание переводчик, — странные пробелы, паузы в диктовке Хрущева. Грегори Фрейдин считал их неслучайными. Пленка, оказавшаяся в Америке, была предварительно процензурована. Идет рассказ о каком-либо эпизоде, и там, где по смыслу ждешь деталей, перечисления имен, звук исчезает на полуслове. Минута за минутой идет пустая пленка, а потом голос Хрущева возникает вновь.

С пленки текст перепечатали, перевели на английский язык, несколько сократили. В 1971 году вышел первый том, в 1974-м — второй.

Книга издана на 16 языках, и размышления Хрущева, политика и человека, итожившего пережитое, стали достоянием широкой мировой общественности. Пленки и другие материалы переданы на хранение в фонд Гарримана. Они доступны, с ними продолжают работать все, кого интересует советская история. И хотя до сих пор остаются таинственными обстоятельства «переброски» пленок Хрущева в Америку, хотя сам факт выхода мемуаров за рубежом укоротил жизнь Никиты Сергеевича, не умалишь и другого — книга существует…

Хрущев в руках ее никогда не держал.

Я вошел в семью Хрущева сорок лет назад, в 1949 году, женившись на его дочери Раде. Ей было двадцать, мне двадцать пять лет. Мы учились в Московском университете, готовились стать журналистами. По молодости не заглядывали далеко вперед. Мог ли я предположить, что из молодежной «Комсомольской правды» перейду в солидную, официальную газету «Известия», на должность главного редактора?! И уже вовсе нелепой показалась бы мне мысль о возможной работе вблизи Никиты Сергеевича.

Во время частых поездок Хрущева по стране и за границу его обычно сопровождала небольшая группа журналистов. В Москве, когда возникала необходимость в подготовке и редактировании речей Никиты Сергеевича, обработке его диктовок, к помощникам присоединялись секретари ЦК партии Ю. В. Андропов, Л. Ф. Ильичев,В. И. Поляков, политический обозреватель «Правды» Г. А. Жуков, заведующий отделом науки ЦК В. А. Кириллин, некоторые другие товарищи. Был среди них и я.

Иногда этой небольшой рабочей «команде» приписывалось влияние, чуть ли не выше органов партии и правительства. В действительности же было далеко не так. Выполняя поручение Никиты Сергеевича, каждый понимал, что «пробивать» свои вопросы, пользуясь близостью к «первому», занятие безнадежное. Если кто-нибудь и решался затеять нужный ему разговор, Хрущев обычно прерывал: «Напишите в ЦК».

Само собой разумелось, что вклад каждого в общую работу не выпячивался, дело было ответственное, общее и, в известной мере, деликатное.

Я видел Никиту Сергеевича в семье, на отдыхе. Теперь у меня появилась возможность наблюдать его в работе в самых разных обстоятельствах…

Отставка Хрущева мгновенно отразилась и на моей карьере журналиста. Сказать по правде, я понимал, что так случится, и не воспринял это трагически. «Все к лучшему в этом лучшем из миров…» — утешал я себя, вспоминая Вольтера.

В последний раз я исполнил обязанности главного редактора газеты «Известия» 13 октября 1964 года.

В этот день в Москву с официальным визитом прилетел президент Кубы Освальдо Дортикос.

В полдень самолет, на борту которого находился президент Кубы, приближался к Москве. По протоколу, как главный редактор газеты «Известия», я должен был быть среди тех, кто встречает гостя. Ехать не хотелось. К этому времени уже не первый час шло заседание Президиума ЦК партии. Смещали Хрущева. Я знал, что никакой обратный ход невозможен. По-видимому, задержка происходила из-за каких-то деталей. Позвонил в МИД, заведующему отделом печати Леониду Замятину. Он, конечно, догадывался о том, что происходит. Спросил его: «Стоит ли мне ехать на аэродром?» Он ответил: «Обязательно, я тебя прихвачу!»