Церник сидел рядом с профессором и с опаской помешивал незнакомый напиток. Отведав его, он скривил рот, лицо у него вытянулось от огорчения.

— Ужас что такое! Простите, профессор, неужели вы в состоянии пить эту мерзость? — Он снова с отвращением заставил себя пригубить. — Как это называется? Кола? Ну да, кола! И в ней действительно содержится кофеин? — Он с удивлением уставился на свою чашку. — А я всегда представлял себе, что у кофеина вкус кофе. — Он снова отхлебнул из чашки, а потом, сделав над собой усилие, осушил ее до дна. Напиток заметно подбодрил его. — А знаете, пожалуй, не так уж плохо! Привыкнуть можно! Разрешите мне еще чашечку, Гундель!

Гундель налила ему. Церник прихлебывал уже с нескрываемым удовольствием.

— У меня к вам несколько вопросов, профессор, — начал он оживляясь. — Как я вам уже докладывал, я лишу диссертацию о вульгарных материалистах, знаете — фирма Фохт и K°, борьба среди материалистов, наивный реализм в философии и в науке… Кстати, эта ваша кола: когда выйдут мои запасы кофе, вы думаете, я ею обойдусь?.. Так вот, должен сказать, что в ваших ранних работах я усмотрел кое-какие вульгарно-материалистические ошибки. В постановке некоторых вопросов вы не идете дальше Геккеля. Скажите, а почему вас от сравнительной анатомии и палеонтологии потянуло к микробиологии? Это меня крайне интересует! — И он вытащил из кармана своего твидового пиджака истрепанную записную книжку.

Гундель между тем ушла из лаборатории. Хольт повесил халат на гвоздик и последовал за ней в ее комнату.

— Не хочешь ли завтра со мной и Аренсом поехать в горы на водохранилище? Он очень зовет нас.

— И ты еще спрашиваешь! — сказала Гундель.

— Но… Чувствую, что сейчас последует какое-то «но».

— Ты ведь знаешь, у нас идет подготовка к Первому мая… Осталось одно воскресенье, в обычные дни просто руки не доходят. Может, отложим до другого раза?

— Да, разумеется, подготовка к Первому мая, — протянул Хольт. — Это, конечно, важнее!

Разочарованный, он поплелся к себе. Постоял у окна, потом набил трубку, закурил и обломал в пальцах спичку… Наконец взял себя в руки и сел работать.

Он и воскресенье провел за книгами.

Вскоре Хольт по всем предметам подтянулся до среднего уровня в классе, а по математике даже значительно его превысил. Он держался особняком, сторонился политических споров и дискуссий, занимая по возможности нейтральную или примирительную позицию. Товарищи и педагоги относились к нему с возрастающим уважением, и только Готтескнехт, казалось, все еще ему не доверял.

Но вот в последних числах апреля Готтескнехт вернул учащимся сочинение, первое, какое Хольту пришлось писать в классе. Поднявшись на кафедру со стопкой тетрадей под мышкой, он сказал:

— Сочинение в общем написано неплохо. Тема понята правильно. Понятие судьбы, с которым мы встречаемся у классиков, рассматривается вами критически, в свете активного жизнеутверждения. За одним, впрочем, исключением… — Он сел за кафедру. — Но так тоже нельзя, Гофман! Вы слишком все упрощаете. — Он открыл одну из тетрадей. — «Чему же учит нас фатализм и вера в судьбу? Мы приходим к выводу, что обе наши рабочие партии должны возможно скорее объединиться».

В классе засмеялись.

— По-вашему, это неправильно? — взвился Гофман. — Кто здесь возражает против такого вывода?

— В вашу задачу входило осветить законы, по которым развивается общество, проанализировать движущие им идеи, а не выступать с декларациями, будь они даже сто раз правильными. Не стучите костылями, Гофман! Я ставлю вам «неуд». — И Готтескнехт раскрыл другую тетрадь. — А теперь вы, Гейслер! В ответ на ваш гнусный выпад единственной оценкой может быть «плохо»!

Гейслер неохотно поднялся.

— То, что я написал, — заявил он, глядя в потолок, — идет вразрез с взглядами, которые здесь насаждают.

— То, что вы написали, — с ударением возразил ему Готтескнехт, — смыкается с теми дикарскими взглядами, с той скверной, от которой мы должны очиститься! Оппозиция, которую вам угодно изображать, все больше принимает характер сопротивления программе гуманистического перевоспитания нашего народа. — Он полистал тетрадь Гейслера. — Ваши рассуждения беззастенчивы, — Готтескнехт все больше негодовал, — к тому же в них чувствуется опасная злонамеренность! — Гейслер сел, пожимая плечами. — У меня из-за вас пропала всякая охота разбирать другие сочинения. Хольт, раздайте тетради!

На большой перемене Готтескнехт подозвал Хольта, и они вместе заходили по коридору.

— Вы меня порадовали своим сочинением, — сказал Готтескнехт. — С удовольствием вижу, что вы отказались от кое-каких прежних взглядов. Помните наш разговор о национальной вине? Вы еще хотели приписать ее моему поколению.

— Я беседовал об этом во Фрейбурге с доктором Гомулкой. — И Хольт. рассказал Готтескнехту о своей встрече с адвокатом. — После фрейбургского разговора многое для меня прояснилось. Вы ведь знаете, как это бывает: чего только не видишь и не слышишь, и все как-то проходит мимо, словно тебя и не задевая. И вдруг случайное слово или мысль раскрывает тебе новые горизонты… Толчок — и камень приходит в движение. Такое действие может оказать и книга. У меня так было с романом Бехера «Прощание». Мне дал эту книгу Церник, я уже второй раз ее читаю. Этот роман заставляет думать. Прощание — ну, как бы это выразить? — с привычной средой, со знакомым миром, а заодно и с целой эпохой. Это словно про меня написано, да и про вас, про нас всех: это тема всей нашей жизни.

— Не хотите ли рассказать это классу? — спросил учитель. Но тут зазвонили к уроку. — Продолжайте работать, — напутствовал он Хольта. — Вы на пути к тому, чтобы стать примером, который лично меня настраивает оптимистически! — Перед Хольтом снова был его старый милый Готтескнехт. — Ну как, на здоровье не жалуетесь? — Он сиял. — Прошу опять ко мне захаживать. И передайте привет Гундель и Шнайдерайту, давненько они меня не навещали. Кстати, кто такой Церник? Он, видно, оказывает на вас благотворное влияние.

После уроков Гофман, стуча костылями, забрался на кафедру.

— Не расходиться! Мы с вами сейчас сварганим транспарант к Первому мая. По единогласному решению вашего представителя, весь класс, как один человек, выйдет на праздничную демонстрацию.

— Это что, приказ? — отозвался Гейслер. — К нам первомайская демонстрация не имеет никакого отношения.

— Видали махрового реакционера? — И Гофман костылем указал на Гейслера.

Со всех сторон посыпались возгласы.

— Кто дал вам право приказывать? — спросил Аренс, со скучающим видом полируя ногти об отвороты своей щегольской куртки. — Вы можете только просить нас принять участие в демонстрации.

— А что касается транспаранта, — добавил Гейслер, — возитесь с ним сами!

И он вышел из класса. Аренс и Хольт последовали за ним. Им было по пути. Аренс все настойчивее звал Хольта провести с ним воскресенье в горах.

— Давайте Первого мая. Погода как на заказ.

Мысль о горах, о лесах и озере, о весеннем пейзаже неразрывно сплелась у Хольта с образом Гундель. Однако Первое мая Гундель со Шнайдерайтом и всей их группой, конечно, проведут на городских улицах.

— Пойдемте лучше на демонстрацию, — предложил он.

— Вы правы, — согласился Аренс. — А то еще будут неприятности. От Гофмана всего можно ждать. Тем более, что они с директором в одной партии.

Хольт думал о Гундель. Он жил с нею бок о бок, видел ее каждый день. И только беспомощно глядел на то, как она все больше от него отдаляется. Нельзя допускать, чтобы она постоянно оставалась наедине со Шнайдерайтом! Пора напомнить ей о себе! Хорошо бы Первого мая похитить ее у Шнайдерайта и у всей группы. Может быть, она все же одумается и проведет с ним этот день?

Шнайдерайт носился, как на крыльях. Он организовал первомайский митинг в просторном, но построенном на скорую руку складе позади бараков.