– Кирш, господин фельдфебель!

– Сожалею. У нас фельдфебеля зовут вахмистром. Итак, еще раз: фамилия?

– Кирш, господин вахмистр!

– Крайне сожалею! Кто же вы – водолаз, врач-гинеколог или тюремный служитель?

Вольцов отважился на ухмылку прямо в лицо начальнику. Тот слегка поднял брови. Кирш отрапортовал в третий раз:

– Курсант Кирш, господин вахмистр!

– Вот это хорошо! – просиял начальник. Хольт смотрел на него не отрываясь. – Хвалю! Я вас запомню! Но единицы вы не получите, вы только на третий раз ответили как нужно. Удовлетворимся двойкой! – Он достал из-за борта мундира записную книжку и занес в нее отметку. После чего повернулся к Вольцову.

– Фамилия?

– Курсант Вольцов, господин вахмистр!

– Занятие отца, Вольцов?

– Полковник, господин вахмистр! Он пал…

– Ай-ай-ай, – замотал головой вахмистр. – Об этом вас никто не спрашивает, я этого не слышал! Скажите же скорее, чем занимается хотя бы ваш дядя, может, это больше подойдет.

– Генерал-майор, господин вахмистр!

– Час от часу не легче!

Хольт едва успел спросить себя, что же тут ужасного, как вахмистр с огорчением сказал:

– Вот видите, придется вам поставить плохо, а знаете, почему?

– Никак нет, господин вахмистр!

– Ваши товарищи, – он указал на стоявших вокруг юношей, – еще подумают, что я с вами церемонюсь, потому что дядя у вас генерал. – И он что-то снова записал себе в книжку. – Мне вас жаль, Вольцов! Вам у меня придется несладко. – Сказав это, он сунул книжку за борт мундира и обвел взглядом остальных юношей. – Моя фамилия Готтескнехт. Вахмистр Готтескнехт. Начальник учебной части… – Он сказал это с самым серьезным видом. – Те, кто меня знает, – продолжал он, – говорят, что я и в самом деле слуга господень[5] , но тот, кто вздумает здесь важничать и задаваться, пожалуй, скажет, что я чертов слуга.

Он прошелся по комнате.

– Я никогда не ругаюсь, но зато так и сыплю отметками – от единицы до шестерки, как в школе. У кого наберется пять единиц кряду, тот получает увольнительную вне очереди. Впрочем, это случается редко.

Он остановился против Холлта, смерил его глазами и спросил:

– Фамилия?

– Курсант Хольт, господин вахмистр!

Готтескнехт достал книжку и записал.

– Занятие отца?

– Инспектор продовольственных товаров, господин вахмистр! – осторожно ответил Хольт.

– Вот это здорово! Пошлите ему здешнего сыра, так называемого гарцского, говорят, в него кладут гипс и… еще какую-то дрянь, чтобы больше вонял.

Хольт так и прыснул, за ним Гомулка и Вольцов, остальные смущенно переглядывались. Вахмистр расцвел.

– Вас в самом деле насмешила моя шутка? Получайте за это отлично! – Он осведомился у Гомулки, как его фамилия, и записал. – У меня полагается смеяться. Но кто смеется невпопад, тому я ставлю плохо. Кто совсем не смеется, получает очень плохо – за трусость! Гомулка, занятие отца?

Гомулка нерешительно помедлил:

– Непременный член суда, господин вахмистр!

– Судья? – насторожился Готтескнехт.

– Никак нет, господин вахмистр, адвокат!

– Ну, это вам повезло! Сыновьям высокопоставленных лиц у меня не до смеху. – Он направился к двери. – Два человека за мной! Получите веники и одеяла. Приведете в порядок казарму, потом можно и пошабашить.

Рутшер и Бранцнер пошли за ним.

– Что ты о нем скажешь? – спросил Хольт Гомулку.

– Комедия, чистейший балаган, – сказал Вольцов. – Разве ты не видишь, что он представляется? А в душе он зверь!

К тому времени как Надлер со своими людьми ввалился в коридор, уборка помещения была полностью закончена. У Надлера было кислое, обиженное лицо, зеленый шнур фюрера исчез с его мундира. Вольцов указал ему помещение напротив.

– Вы поступили не по-товарищески, – накинулся на него Надлер. – Почему нас не взяли?

– Кто откалывается от главных сил, должен нести все последствия, – пояснил ему Вольцов. А белобрысый Каттнер захлопнул дверь перед самым его носом.

– Наши растяпы, – рассказывал потом Рутшер, – сразу же налетели на Готтескнехта. Он всем им поставил плохо за то, что они явились после нас. Наддеру влепил очень плохо, з-з-з-зачем он нацепил на себя шнур фюрера, курсанту это не положено.

Хольт знаком вызвал Гомулку на улицу. Осторожно огляделся. Солнце уже садилось, и его багровый, подернутый дымкой диск повис над холмами. Широкая, посыпанная шлаком дорога проходила перед самым бараком и мимо еще четырех-пяти бараков, за которыми возвышался стадион. Правее, к северу, находилась огневая позиция.

От дороги решетчатые настилы вели к орудийным окопам. Друзья остановились перед одним из серых валов. Земля была насыпана на высоту в два метра; аккуратно обшитый досками ход сообщения вел зигзагом через укрепление.

Хольт вошел первым. Стены орудийного окопа были укреплены подпорами, пол посыпан шлаком. Вход в блиндаж зиял чернотой. Пушка была укрыта брезентовым чехлом, виден был только узкий ствол и станина лафета.

У пушки стоял плечистый худой малый в скромной серо-голубой форме без петлиц и нашивок, почти ровесник Хольта. На правом ухе у него сидел большой наушник, плотно прижатый резиновым кольцом, на шее висел ларингофон, выключатель которого был укреплен на груди зажимом. Он делал что-то непонятное. Приподняв брезент, он включил какой-то провод, поднес к свободному уху второй наушник, послушал внимательно, отложил второй наушник и, включив ларингофон, сказал: «Антон… взрыватель… порядок». Затем перелез через станину, приподнял брезент в другом месте, и непонятная игра снова повторилась. «Антон… азимут… порядок». Закончив эти манипуляции, он сорвал с себя синюю лыжную шапку, снял наушники и ларингофон и отнес то и другое в блиндаж. А потом сказал, глядя на Хольта и Гомулку:

– Ну?

– Мы только сегодня прибыли. Моя фамилия Хольт.

– Старший курсант Бергер, – незнакомый юноша слегка поклонился.

– Давно здесь? – спросил Хольт.

– Полгода.

Хольт вытащил из кармана сигареты. Они закурили.

– Что это ты сейчас делал? – поинтересовался Гомулка.

– Да все то же: проверка телефонной линии. Вечно одно и то же дерьмо. Три раза в день – утром, днем и вечером.

– Ну а вообще? Вообще у вас как?

– У нас здесь тишь да гладь, – сказал Бергер. – Живем день за день. Утром школьные занятия, после обеда служба.

– Ну а стрельба? Случается вам вести огонь?

– Какое там! Разве изредка залетит шальной разведчик. Стреляли мы, только пока обучались. По воздушному мешку.

– Да, невеселая перспективочка, – сказал Хольт. Бергер скорчил гримасу.

– Вы еще хлебнете горя – сами не рады будете. Вас здесь не оставят.

Хольт и Гомулка переглянулись.

– Объясни толком, куда это нас пошлют?

– Вы пройдете тут боевую подготовку, потому что в этой местности спокойно. Вы приписаны к 107-й батарее 3-го полка, мы к 329-й батарее 12-го полка. Вы к нам никакого отношения не имеете. Ваша подгруппа стоит в другом месте.

– Где же? – спросили одновременно Хольт и Гомулка.

– До сих пор стояла в Гамбурге. Но понесла там большие потери. Одиннадцать убитых, шестнадцать тяжелораненых.

Убитые? Тяжелораненые?

– А может, все это пустые слухи? – усомнился Хольт.

– Здесь есть люди, которых прислали, чтобы вас обучать, вахмистр и три ефрейтора. Спросите у них!

Хольт все еще не сдавался.

– Гамбург – пройденный этап. Там вряд ли еще предстоит что-то серьезное.

– То-то и оно, – согласился Бергер. Он затянулся сигаретой и с насмешкой посмотрел на Хольта. – Потому-то батареи и пополняются, а затем их пошлют в Рурскую область.

Хольт заметил, что его собственная рука, держащая сигарету, дрожит.

– Там вам дадут жизни, скучать не придется. Кельн и Эссен – первые города, увидевшие ночные налеты тысяч бомбардировщиков… Так что мирная жизнь имеет свои преимущества, – добавил Бергер.

– Зря ты людей пугаешь, – возразил Хольт. – Поживем – увидим. Никто не знает, что с ним будет завтра!