— Я не такая глупая и отлично понимаю, когда мое присутствие нежелательно. Пойдем, Каррутерс.

— Эта горничная — настоящая жемчужина! — восхищенно сказал Лукас. — Пойди, любовь моя, запри дверь изнутри.

Татьяна подчинилась, потом вернулась к его постели.

— Пора тебе спускать штаны.

— Успеется. — Он перекатился на спину и, поймав ее за запястья, притянул к себе.

— Но мне действительно нужно извлечь эти камешки, — запротестовала она не слишком убедительно.

— Сами вывалятся, — ухмыльнулся Лукас.

— Неужели они тебе не мешают?

— Не так сильно, как это… — Он указал кивком головы на утолщение под штанами.

— Понятно. Как только выяснилось, что я королевских кровей, ты сразу решил, что со мной можно и согрешить, — лукаво заметила Татьяна.

— Очень боюсь, что теперь, когда выяснилось, что ты королевских кровей, я уже не смогу тебя удовлетворить.

Вытянувшись на постели рядом с ним, она улыбнулась:

— На кого же мне променять тебя? На одного из принцев крови? Так они приходятся мне родными дядюшками.

— Не щеголяй передо мной своим происхождением и не забудь, что я знал тебя, когда ты была всего-навсего деревенской девчонкой из Мишакова.

Татьяна нахмурила лоб.

— Мне кажется, это было так давно…

— Думаю, ты не ошиблась.

— Что, если бы ты не приехал за мной, Лукас? Просто смял бы бумажку, которую тебе дал Казимир, и выбросил ее? Что, если бы ты не был таким, какой есть?

— На такие вопросы ответит разве что Господь, любовь моя, — сказал Лукас, давая Татьяне возможность уютно устроиться у него под боком.

— Повтори еще разок, что она ответила, когда ты рассказал ей обо мне.

Лукас почувствовал большое искушение солгать, сказать, например: «Она любит тебя и просит прощения». Но он понимал, что лучше всего не скрывать правду:

— Русские не какие-то чудовища… — вот ее слова.

Как ни странно, Татьяну удовлетворила эта реплика.

— У моей матери не было выбора, — прошептала она. — Я не могу ее винить. А ты и впрямь принял ее за меня, обнял за талию?

— Видела бы ты ее реакцию…

— Могу себе представить! Она такая царственная.

— Ты тоже, — сказал Лукас, целуя ее.

Поцелуй был теплым, зовущим. Татьяна вздохнула, чувствуя себя в его объятиях защищенной от всех бед.

— Я часто мечтала… — сказала она и замолчала.

— О чем?

— Это было давно, еще в детстве. Я мечтала, что моя мать — принцесса; когда-нибудь она придет и возьмет меня к себе…

— Как видишь, мечты сбываются. — Лукас вновь поцеловал ее. — По крайней мере моя мечта, — он погладил грудь Татьяны, прикрытую тонким шелком, — сбудется, если ты перестанешь болтать и позволишь мне заняться с тобой любовью.

— А что случилось с твоим намерением воздержаться до брачной ночи? — лукаво спросила она.

— Не тяни время, Татьяна! Насколько я понимаю, сюда с минуты на минуту может ворваться отряд казаков, которые потребуют, чтобы ты вернулась в Россию и стала их верховной правительницей.

— Вздор! Во мне нет казацкой крови.

— Ну, тогда может прийти моя матушка с приготовленным снадобьем.

— Это более вероятно, — согласилась она и вздрогнула, когда он расстегнул застежку платья.

— Моя Белая Леди, — пробормотал Лукас, прикасаясь губами к ее соскам.

Запустив пальцы в его густые волнистые волосы, она застонала от наслаждения.

Его руки с мучительной неторопливостью скользнули по изгибам ее бедер вниз и ухватились за край юбок.

В этот момент на улице раздался топот копыт, и они замерли от неожиданности.

— Тысяча чертей! — выругался Лукас, вскакивая с кровати. — Ну, что я тебе говорил?

— Эй, дружище! — раздался снизу знакомый голос. — Я приехал, чтобы исполнить серенаду для твоей красавицы матери!

Снаружи раздались звуки балалаек.

Лукас подошел к окну.

— Отправляйся домой, Матвей, иначе…

— Я написал оду в ее честь. В ней тридцать семь строф.

Татьяна тихо помирала со смеху.

— Тридцать семь строф? Думаю, Далси будет польщена!

— Спокойной ночи, Матвей! — Лукас закрыл ставни и опустил оконную раму. — Если он не образумится, я запущу в него ночным горшком.

Татьяна приподнялась и села в постели.

— Я люблю тебя.

— И я тебя, мое сокровище.

Едва он произнес эти слова, как в дверь постучали.

— Как это понимать! — услышали они возмущенный голос графини. — Этот сумасшедший казак стоит под окнами с мандолиной!

— С балалайкой, — поправил ее Лукас, присаживаясь рядом с Татьяной.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что это не мандолина, а балалайка. Платов поет серенаду, которую сочинил в твою честь. — Он поцеловал Татьяну в губы — нежные и свежие, словно роза.

— Мне безразлично, как это называется; просто я хочу, чтобы этот человек перестал шуметь — он перебудит всю округу! Сделай же что-нибудь!

— Непременно, — пообещал Лукас, чувствуя, как Татьяна медленно, осторожно спускает с него штаны. Он прикоснулся губами к ее груди и замер от наслаждения, когда ее пальцы плотно обхватили его готовое к бою орудие любви.

— Начнем, милорд? — шепнула Татьяна.

Еще бы! Что за вопрос!

Сомерли-Хаус

Июнь 1815 года

— Полюбуйся! — сказал Лукас, передавая Татьяне свежий номер «Пост». — Герцог Камберлендский только что в очередной раз внес ощутимый вклад в Русский фонд помощи.

— Сколько? — спросила она, пробегая глазами заметку. — Всего тысячу фунтов? Ах он сукин сын!

— В целом он внес почти десять тысяч…

— И поэтому газеты его превозносят как великого филантропа! Когда его спросили о причинах особого расположения к русским, объяснение было следующее: как христианин он рад помочь народу, на долю которого выпало столько страданий. Взять бы этого проклятого лицемера и своими руками…

Лукас приложил палец к ее губам.

— Пока он держит слово, ты в безопасности, а все остальное не столь уж важно.

В дверь постучали, затем Каррутерс внесла кофейник со свежим кофе. Ее взгляд на мгновение задержался на подносе с завтраком, и она неодобрительно поцокала языком.

— Так дело не пойдет, миледи: вы обязательно должны доесть овсянку!

— Почему мое состояние, — уныло пробормотала Татьяна, — дает всем право разговаривать со мной как с ребенком?

Каррутерс возмущенно всплеснула руками.

— Заставьте ее, милорд!

— Ешь немедленно! — притворно нахмурился Лукас, но глаза его искрились от смеха.

— Терпеть не могу овсянку. Я предпочла бы яйца, немножко бекона и…

— Ну нет, миледи, так не пойдет! От такой калорийной еды у вас начнется рвота!

— У меня никогда не бывает рвоты, — с вызовом заявила Татьяна и незаметно стащила кусочек бекона с подноса Лукаса. — Немедленно принеси мне два яйца всмятку… или я уволю тебя без рекомендаций!

— Гм! Попробуйте, если хотите, — презрительно парировала Каррутерс и, поставив кофейник, ушла из комнаты.

— Одно яйцо всмятку! — заискивающим тоном крикнула ей вслед Татьяна.

Лукас фыркнул и получил локтем под ребра.

— Что тебя так развеселило?

— Трудно поверить, что совсем недавно она была такой робкой и послушной. Наверное, ее испортило то, что она теперь стала горничной графини… — Лукас ласково погладил едва заметно округлившийся живот Татьяны и ее налившиеся груди.

— Но я действительно ненавижу овсянку!

— Тогда можешь взять у меня яйца и бекон. Только не забудь поделиться со мной, — добавил он.

— Ладно уж, доедай, — с набитым ртом сказала Татьяна, подтолкнув к нему тарелку с овсянкой.

— Я не это имел в виду.

— Нет? — удивилась она и проглотила то, что было во рту.

— Нет. — Он отставил поднос в сторону и принялся развязывать ленточки на ее ночной сорочке. — Я имел в виду нечто совсем другое.

— Только если отдашь мне еще и гренок, — заявила она.

— Жадина! — проворчал Лукас, но вожделенный гренок отдал.