Каждая втыкающаяся в стену тарелка – это мой удар, который я посылаю отцу и Виктории, разрушившей мою семью.
Я вспоминаю дни, когда дома было нечего есть…
Я вспоминаю чувство унижения, когда мама была вынуждена умасливать церковных матушек и приходских старост, улыбаться, упрашивать, умолять, чтобы добыть нам еду и одежду…
Я вспоминаю безжизненное тело мамы, валяющееся на диване, как сломанная кукла, потому что она снова наелась снотворного и непонятно – умерла она или просто спит, закатив глаза…
Я вспоминаю, как после пожара отец, к которому мать пришла за помощью, уходит в дом, закрыв за собой дверь и оставив ее на улице…
Я вспоминаю косые взгляды одноклассников на мои заштопанные блузки и кофты…
Я вспоминаю…
Всей посуды вашего сраного диснейленда не хватит, чтобы выместить все то, что причиняет мне боль!
Когда плоские тарелки заканчиваются, бежевая стена представляет собой жалкое зрелище, а пол столовой покрывают отлетевшие куски штукатурки и авангардная мозаика из посудных осколков.
Покончив с тарелками, я возвращаюсь в спальню. Теперь я смотрю на эту комнату новым взглядом! Взглядом ребенка, чей отец платил «щедрые» алименты в размере трехсот рублей на трех своих детей! Вот, значит, на что нужны были папочке деньги! На широкую кровать с позолоченными ампирными завитками, которая отлично смотрелась бы в будуаре какой-нибудь аристократки-нимфоманки позапрошлого века, а теперь выглядит просто смешной и безвкусной подделкой. На шелковые покрывала с черно-золотыми узорами в стилеVersace! На шик леопардовых кресельных драпировок!
Интересно, занимался ли отец с ней сексом в этой постели? Или просто купил квартиру и поселил в ней содержанку, которая ходила с ним по ресторанам, летала вместе с ним в отпуск, приезжала к нему домой? Интересно, кто все-таки обустраивал это гнездышко? Гравюры в золотых рамах – это, конечно, похоже на отца. А вот леопардовые драпировки – это явно уже Виктория…
Просто поджечь эту квартиру было бы для меня недостаточной компенсацией за унижения детства. В моей голове вспыхивают картины прошлого, как кадры какой-то адской фотосессии.
Я вспоминаю пепелище нашей квартиры и плесень на одежде…
Я вспоминаю отслаивающиеся сальные обои расселенных старых квартир, в которых мы ютились…
Я вспоминаю цвет и запах чужих матрасов…
Я вспоминаю, как по ночам мое сердце сжималось от маминого плача за стеной…
Я вспоминаю тяжелую тишину нашей еще не сгоревшей квартиры…
Я вспоминаю все те мерзкие и страшные картины, которые мерещились мне, когда сестра не приходила ночевать…
Я вспоминаю, как сквозь слезы и текущую из носа и разбитых губ кровь я, как умалишенная, звала на помощь отца, понимая, что он не придет, и человек, придавивший меня кулаком к постели, будет рвать мою плоть до тех пор, пока не устанет и не насытит свою звериную жажду…
Вернувшись в столовую, соединенную с кухней, я беру самый большой нож, который только сумела найти. С этим ножом я снова иду в спальню и несколько минут молча стою у широкой кровати, обдумывая, с чего начать.
Наконец, забравшись с ногами на покрывало, я начинаю потрошить постель. Взяв нож двумя руками, я с размаху вонзаю его в кровать и тяну по направлению к себе. Шелковое покрывало при каждом ударе разлезается, как открытая рана. Из образовавшихся дырок лезут синтетические волокна, вата и что-то вроде соломы…
От каждого удара кровать вздрагивает и стонет. Я слышу, как нож, проткнув нежную кожу шелка, раздирает простыни, вспарывает тугие мышцы матраса, задевает кости пружин и каких-то хрящей-перегородок. Эти звуки доставляют мне истинное наслаждение. Для полного экстаза мне не хватает только крови. Но я знаю, что нужно делать. Еще раз сходив на кухню, я возвращаюсь с бутылкой вина. Я пью вино прямо из горлышка и, пьянея от алкоголя и злости, продолжаю вспарывать брюхо кровати. Когда моя рука устает наносить удары, я сбрасываю истерзанное покрывало и выливаю остатки вина на кремовые простыни. Растянутые рваные отверстия и резаные раны, приправленные красным вином, выглядят очень эффектно.
Когда я заканчиваю с кроватью, мне в голову приходит новая мысль. И вот я уже в святая святых – в гардеробной Виктория Дольче. Я не могу покинуть эту квартиру, не заглянув в этот алтарь. На одну руку я вешаю наиболее дорогие и наиболее приглянувшиеся мне сумочки. Иссиня-черная из кожи питона отJil Sander. Красная атласная сумкаGianfranco Ferreґ, расшитая кристалламиSwarowski. Белая шелковая сумкаEtro, расшитая бисером. Сумка отDolce & Gabbanaиз пятнистой кожи какого-то хищного зверя. Сплетенная из широких полосок тонкой кожи коричневая сумкаPolliniс крупными металлическими цепями вместо ручек. СумкаSalvatore Ferragamoиз кожи крокодила. Когда на моей левой руке нанизано уже достаточное для создания хорошего настроения количество сумок, я начинаю отбирать соответствующие случаю платья. Моя правая рука стаскивает с вешалок настоящие шедевры последних коллекций. Красное платье из кашемира и шелкового джерси отTuleh. Шелковое платьеJeremy Laingлимонного цвета. Коралловое платье из шелкового атласа отValentino. Шерстяное платье отLouis Vuitton. Шифоновое платьеLa Perla. Синее платье из крепа отMarni, похожее на вывернутую наизнанку хозяйственную сумку… Когда я уже не могу навешивать на себя новые платья, я выхожу из гардеробной и через холл и столовую направляюсь прямиком в кухню. Здесь я сваливаю на пол все висящие на мне предметы в роскошную кучу. И, не тратя времени на пустяки, отыскав вытянутую, как гигантское жало, зажигалку, развожу огонь в газовой духовке. Пока духовка разогревается, я снова возвращаюсь в гардеробную и, уже не выбирая, вытаскиваю оттуда кружевные, ажурные и шелковые трусики Виктории Дольче, шелковые пеньюары, топы, корсеты, лифчики, бюстье – и все прочее нежное великолепие, которое попадается мне под руку. Все эти вещи тоже отправляются в кучу, лежащую в кухне. Свой последний поход в гардеробную я совершаю, чтобы прихватить оттуда какое-то количество туфель, которые я забираю, не очень-то обращая внимание на такие пустяки, как наличие пар. В данный момент меня интересует сама по себе необходимость присутствия туфель в моем плане… Когда все ингредиенты для создания прекрасного настроения собраны в кухне в две кучи, я приступаю к самому главному. Приглушив огонь в духовке и вооружившись для удобства трубой от моющего пылесоса, я принимаюсь трамбовать в духовку предметы религиозного культа Виктории Дольче. В горячее нутро духовки я пихаю их слоями: сумки, потом платья, потом снова сумки… Когда первые два слоя начинают пропекаться, из самой духовки и почему-то из задней части плиты выделяется удушливый грязновато-серый дым. Но я не останавливаюсь и впихиваю в топку новую партию дорогих шмоток. Плотно забив духовку, я закрываю дверцу. У меня еще осталась куча прекрасных туфель, которые туда не поместились. Но я быстро нахожу им применение, забросив их в пустующее чрево посудомоечной машины и включив программу для мытья сильнозагрязненной посуды. Я где-то слышала, что обильное полоскание в горячей воде с добавлением чистящих средств очень благоприятно сказывается на состоянии дорогой кожаной обуви, особенно женских туфель. К сожалению, у меня нет возможности посмотреть на результат, потому что кухня и столовая постепенно наполняются тошнотворным запахом тлеющей кожи и тряпья. Поэтому, чтобы не угореть, мне нужно торопиться.
Я вспоминаю адские звуки, которые доносились из кухни, где мама выясняла отношения с Богом, миром и прочими «виновниками» того, что муж бросил ее одну с тремя детьми без средств к существованию…
Теперь я могу попробовать, как это делается. Взяв в гостиной изящный торшер с конусообразным колпачком, соединенным с блестящей металлической стойкой подвижным кронштейном, я начинаю действовать. Колпачок мне приходится просто оторвать, отбив его ногой, потому что самой необходимой мне частью торшера является тяжелая металлическая подставка, которой заканчивается блестящая стойка. Взявшись за стойку, как за рукоятку какого-то фантастического молота, я опускаю круглую тяжелую подставку на поверхность большого стеклянного стола. Он раскалывается, как льдина, на несколько больших частей и сотни мельчайших острых брызг. Затем наступает очередь темного приземистого буфета с золочеными ручками. На нем стоит ваза в виде огромного коньячного бокала, в котором находится букет пошлейших красных роз, запакованных в целлофан и перетянутых кудрявой серебристой лентой. Мой молот опускается на эту вазу и вмиг превращает ее в мешанину воды, стекла и искалеченных растений. Разлетевшиеся по деревянной поверхности осколки я начинаю методично вколачивать в нутро комода до тех пор, пока верхние доски не проламываются, обнажая внутренности в виде лежащих в ящиках столовых приборов, салфеток, пепельниц и еще какой-то жалобно звенящей дребедени. Поднимая и опуская молот, я крушу все подряд, включая шкафы, стулья, похожую на черную надгробную плиту панель телевизора, вазы, канделябры, висящие на стенах золоченые светильники и гравюры в золотых рамах.
