Женщина-портье смотрит, как за мной захлопывается дверь. На лбу у нее шрам, который легко можно было бы скрыть волосами. Вместо этого она туго перехватывает их сзади лентой.

— Тринадцать фунтов за койку в шестнадцатиместной спальне, пятнадцать в десятиместной.

— Мне нужен отдельный номер.

Портье оглядывает меня так, словно подозревает в дурных причинах искать одиночества. Нарушающих правила проживания в отелях. Я плачу за две ночи, и она ведет меня наверх, ее деревянные каблуки неторопливо постукивают по каменным ступеням.

Комната чистая и серая, как контора социального обеспечения. Я выключаю свет и раздеваюсь в темноте. За шторами мигает неон, слова и цвета сливаются в мешанину света. Из спален дальше по коридору доносятся голоса, спорящие по-русски, по-английски.

Постель холодная. Я сворачиваюсь в клубок, утыкаюсь лицом в подушку, руки сую между бедер. Мое тепло уходит в застоявшийся лондонский воздух. Закрываю глаза и думаю о Глётт. О себе, превращающейся в нее или нечто подобное. В Еву, находящуюся на другом континенте, с головой ушедшую в себя, словно боль, заключенная внутри жемчужины.

Миссис Уосп, Эсса Уикс, миссис Этчер. Замужние дамы, женщины с пристрастием к камням, у которых водятся деньги. Вдова миссис Телл, покупающая только шлифованную сталь. Нищие, Марта и ее братья, только старший из пяти работает слугой в Букингемском дворце. Лавочники, владелец пивной Этчер, Скрайм-джер, строитель отводных каналов. Сара Тид, пекарша, родившая шестнадцать детей и вырастившая десять. Тобайас Кари, мусорщик и ассенизатор, живущий дом о дом с восточными евреями и никогда не разговаривающий с ними. Джейн Лимпус.

На Хардуик-плейс людей больше, думал Даниил, чем жило на всей Островной дороге. Размышляя о них, он чувствовал себя среди них чужим. Они производили на него впечатление не знакомых, а случайных людей, с которыми больше не встретишься. Казалось, он сам здесь случайный человек, почему-то все еще находящийся в пути.

— Мистер Леви, миссис Лимпус самой приходилось зарабатывать на жизнь, — сказала Залману Сара Тид, — как и мне. Она кружевница. Но непрактичная. Сами видите, теперь вы занимаете мастерскую. «Миссис» означает жена.

Она говорила громко, чтобы было понятно, хотя Залман знал английский язык уже около года.

— Или вдова. Джек Лимпус десять лет назад ушел от нее. Красавец Джек Соленый. — Перед женщиной лежали теплые булки домашнего хлеба. — Это означает матрос, мистер Леви. Детей у нее нет. Для нее было б лучше, будь она вдовой.

— Почему?

Сара Тид удивленно подняла взгляд, ее круглое лицо было в муке.

— Господи, мистер Леви, как вы заговорили по-английски! Евреи способный народ. Еще немного, и вы станете читать мои мысли до того, как я их выскажу. За хлеб с вас два пенни.

Залман, улыбаясь, расплатился толстыми дисками английских монет и направился к дому, который был в нескольких ярдах.

Джейн Лимпус. Залман наблюдал, как она ведет меновую торговлю с Этчером или Кари, предлагает капусту или речную рыбу за найденные в мусоре вещи или за эль в бутылках. Служанки у нее не было. Ей не о чем вести разговор, сказала Тид, кроме дома и Дружка, собаки с кривыми когтями длиной с детскую кисть руки, поедающей мясные отбросы во дворе. Залман чувствовал, что Джейн нравится людям, хотя держалась она особняком, и улица Хардуик-плейс дозволяла ей это. Она часто исчезала на несколько дней, и тогда в комнатах наверху стояла тишина. Потом внезапно появлялась снова, стояла по утрам в толпе у водопроводного крана, выносила ночной горшок к реке.

Наблюдавшему за ней Залману казалось, что Джейн не вписывается в общий уклад жизни и сама этого не хочет. Джейн никогда не заглядывала к Тид послушать последние сплетни или в пивную Этчера «Королевский герцог». Он задавался вопросом: почему, какую жизнь она ведет вместо этой и с кем? Иногда он днем часами лежал на низенькой кровати, прислушиваясь, как она ходит и ест, одевается и раздевается.

В европейской одежде Залман походил на бандита. Потертое, испачканное пальто подчеркивало крепость его телосложения. Дома он постоянно сидел в мастерской, подальше от клиентов. Вечерами работал над серебряными изделиями при свете тигля, пока брат дремал, и шум колеса врывался в сновидения Даниила. По утрам тщательно искал каждую крупинку камня, упавшую накануне вечером.

Днем Залман придерживался определенного распорядка. После обеда умывался и шел в Уайтчепел или Уэст-Энд посмотреть на драгоценности. Наблюдал издали за Робертом Гаррардом на Пэнтон-стрит, королевскими ювелирами Ранделла в холодной тени собора Святого Павла. За тепличными существами из ганноверского высшего общества, двигающимися по ту сторону залитого газовым светом стекла. Вели туда его не честолюбие и не зависть, скорее нечто, похожее на целеустремленность. В выставленных золоте и камнях он видел отражение той жизни, которую обещал себе и близким.

Внутрь Залман не входил. Продавцы не пустили бы его, сделай он такую попытку. Вечерами ужинал с Даниилом или шел один в пивную «Король Луд» у подножия Лудгейт-Хилл, куда приходили после работы подмастерья. Прислушивался к тому, как они разговаривали о резке и огранке камней, хвастались, что сумели нанести пятьдесят шесть граней на тройной бриллиант. К их толкам, что король болен и, когда он умрет, им всем придется делать новую корону.

Когда приходили работники Ранделла, Залман слышал о людях, которые начальствовали над ними. Об Эдмунде Ранделле и Джоне Гоулере Бридже, которых те называли Свежий Уксус и Свежее Масло — о кислом ювелире и елейном продавце. Слышал, что королевские ювелиры сколотили состояние на французских бриллиантах, купленных по дешевке у беженцев во время войны, и что эти бриллианты кончились, когда Филип Ранделл отошел от дел. В пивной говорили, что последним желанием Филипа было умереть под столом, на котором он обрабатывал бриллианты, и что Эдмунд любит эти камни больше, чем его дядя. Работники провозглашали тост: «За Свежий Уксус!» — обнажая зубы, словно от боли.

Залман видел Эдмунда Ранделла всего раз. Стояла осень. На закате он слонялся по Лудгейт-Хилл. Из ювелирной мастерской вышел человек и направился к ждавшему его черно-золотистому ландо. Двое прохожих прошептали его фамилию. Перед тем как экипаж тронулся, тонкая белая рука задернула занавеску на окне.

Работа была трудной, и спал Залман хорошо. В снах, которые он помнил, ему снилась пустыня: львиные следы под тамарисками, режущий глаза солнечный свет. Залман просыпался с желанием продлить сновидение и смотрел в южную сторону, на Шедуэлл и Темзу, где видел лишь болота и черных кроншнепов.

Залман был сильным, но слабонервным, что причиняло ему страдания. Чужеземная одежда сидела на нем так, словно от нее сутулились плечи. Однажды, обняв Даниила после удачной сделки, он обнаружил, что брат стал пахнуть как англичанин — кисло от детских запахов жирного мяса, молока и яиц.

Залмана это удивило, потому что запах его собственного пота не менялся, оставался горьким.

В течение двенадцати месяцев Залман писал Рахили письма и отправлял каждое первое число из Чаринг-Кросс за один шиллинг одиннадцать пенсов. Посылки и деньги отправлял каждые три месяца. Ответа ни разу не пришло. Год спустя он стал отправлять только деньги, с головой погрузившись в работу. Даниилу стало труднее разговаривать с ним, труднее даже спорить, словно их пути расходились.

Иногда Залман вынимал из тайника камни. Они были все еще нетронутыми. Совершенными. Ночами, когда Даниил спал, Залман разворачивал ткань тюрбана и держал в руках сокровища. Он помнил, с каким чувством разбивал кувшин, словно проламывая череп, и как засверкали старые драгоценности. Сжимал их пальцами: шарик рубина, пластину сапфира, светлую пирамидку прозрачного камня.

1835 год, июнь. Залман проснулся, когда уже закончился рабочий день, и оделся у окна. Из открытой двери мастерской в комнату падала яркая полоса света от керосиновой лампы. Дни теперь были длинными. Снаружи еще не совсем стемнело. Залман видел Дружка, разлегшегося на жаре. Из мастерской донесся шелест бумаги. Залман представил себе брата, сутулого, с орлиным носом. Читающего «Иллюст-рейтед» или «Сан». Подсчитывающего выручку, если было что считать.