Сверток под мышкой был теплым. Даниил крепко прижимал его. Вокруг в деревянных домах начинали зажигаться лампы. В Соук-Ханноун торговцы закрывали клетки с цыплятами, мясники мыли ножи в старом уличном фонтане. Даниил прошел мимо них по грязной дороге, ведущей к городской пристани.

Тигр был спокойным. Даниил стоял у рыбацких лодок и речных судов, прислушиваясь к негромкому шелесту течения. За рекой высилась цитадель. Зубцы стен все еще краснели в последних лучах заката.

Даниил не думал о камнях. Не думал ни о чем. Он знал, что город гибнет, и старался запечатлеть его в памяти. Чтобы, уехав отсюда, не забывать ни единой черты.

Он пошел обратно. В гору, к дому с двумя дверями. Низкие дороги были грязными, и он медленно плелся, сгибаясь над своим свертком, усталость одолевала его. В доме было темно, и Даниил вошел, не зажигая лампы в коридоре. Он старался представить себе все окружающее: порог восточной двери, узор мозаичных полов, способный меняться в зависимости от того, с какой стороны входишь, атмосферу комнат, характер света.

Даниил вошел в комнату Юдифи. Там была приготовлена к зиме постель. Он разложил ее у западного окна, где виноградные лозы протискивались сквозь ставни. Разделся в темноте. Воздух был теплым. Развернул камни, положил их, лег и заснул рядом с ними.

Больше в доме не спал никто. Брат лежал без сна на плоской крыше, москиты звенели над ним в воздухе. Ветерок, теплый, как кожа, обвевал его. Залман мечтал о Лондоне — Империи, над которой никогда не заходит солнце. Новой жизни.

Рахиль сидела на кухне за покрытым зарубками столом. Она приготовила Даниилу рис. Он лежал в тарелке, остывающий, ненужный. Перед ней стоял раскрытый ящик из древесины туполистной фисташки. Она достала рубашки, в которых братьям делали обрезание, и стала гладить их ладонями. Камзолы для младенцев.

Коралловые и бирюзовые пуговицы были холодными. Она подержала их, пытаясь согреть. Мягко свернула рубашки и беззвучно всплакнула. Лицо ее исказилось от горя.

А в комнате Юдифи Даниил спал во влажном воздухе. До песчаной бури оставалось еще несколько часов. Рядом с ним лежали камни — опал, сапфир, «Сердце Трех братьев».

Бриллиант светился. Спящий Даниил не мог видеть этого. В темноте комнаты камень начал изливать свет, беззвучно бивший ключом из пяти граней. Сверкал камень только для себя, словно разбуженный солнечным светом.

Я иду по следам сломанной драгоценности. Она явилась поворотным пунктом многих жизней, в том числе и моей.

Я думаю о «Письменном бриллианте». Пытаюсь вообразить его.

Другого такого камня, как алмаз, нет. Он обладает особыми чистотой, холодностью, слабостью. Твердость его по шкале Мооса десять — это максимум, от которого ведется отсчет всех остальных; но она обманчива. Прежде всего среди драгоценных камней алмаз единственный, способный воспламеняться. Горит он ясным, быстрым, белым пламенем, пепла не оставляет. Словно этот кристалл органической природы, как янтарь или коралл, кожа или кость. И алмаз так же хрупок, как кость. Стоит его уронить, и он разобьется, как стекло, по всем внутренним трещинам. Он обладает твердостью, но лишен эластичности, а хрупкость — опасное свойство.

Это красивый камень. Ограненный бриллиант великолепен. Внутренние грани его полностью отражают свет, когда он падает под любым углом, большим двадцати четырех градусов тринадцати минут. Иногда может показаться, что этот кристалл не столько вещество, сколько свет. Есть даже такие бриллианты, которые светятся, побыв под солнечными лучами. Они бурлят светом, сверкая в темноте для самих себя.

Однако собственная красота камня — это еще не все. Секрет заключается в огранке: симметрии граней, пунктуальной точности геометрии. Окончательно бриллиант был усовершенствован в 1917 году, когда Марсель Тальковский придал ему шестнадцать граней (у каждой из них свое название — уклон, дар, скос, клин). В истории бриллиантов яркость света — явление недавнее.

Химический состав этого камня элементарный — чистый кубический углерод. Алмазы напоминают математическое решение того, каким следует быть драгоценному камню. У других камней нет такой простоты. Но эта чистота тоже обманчива. Только земные алмазы неизменно обладают кубической структурой. Иногда алмазы находят в метеорах, и форма у них шестиугольная. Есть даже алмазы, состоящие не из углерода, а из бора, — они голубые, как тени на льду. Кроме того, существует оболочка алмаза.

Возьмите алмаз — и вы коснетесь водорода. Поверхность камня покрыта пленкой элементарной взрывчатости. Расположение атомов в кристалле стяжающее, они тянутся наружу, словно руки. Эти руки схватывают все, что возможно, забирают водород из жира на ваших пальцах или шее, из воздуха. Таким образом алмаз создает себе оболочку.

Вот первая насмешка алмазов. Как бы люди ни стремились к ним — а на это растрачиваются жизни, — алмазы остаются неприкосновенными. Люди убивают ради них, тратят состояния, теряют годы. За это камни дают им холодность, свет и пленку насилия толщиной в один атом.

А вот их вторая насмешка: кристалл — это обман. Истина заключена в водороде. Алмазы притягивают к себе насилие, словно магниты. Они вселяют в человечество убийственную мораль, когда камень ценится превыше жизни. Они облечены в смерть, невесомо, незримо, словно жизни их прежних владельцев были столь же эфемерны, пусты, как воздух.

У таксиста дешевые кварцевые часики. Браслет их захватывает и щиплет волоски на запястье. Всякий раз, когда становится больно, он трясет рукой, и машина сворачивает к кювету. Дети на улицах ищут что-нибудь, чем можно поиграть. Всюду камни, пыль, испорченные фрукты.

Над приборной доской свисает стеклянный глаз. Над ним находится зеркало заднего обзора. В нем я вижу глаза водителя. На мой взгляд, он кажется смирным. Я знаю, что внешность обманчива. У него удлиненные скулы и длинные темные ресницы, нежные, как у коровы.

По пути из аэропорта мы не разговариваем. Радио включено почти на полную громкость, и слышится то турецкая поп-музыка, то радиомаяк американской военно-воздушной базы. Таксист негромко, рассеянно подпевает. Мы не разговариваем. Я устала за ночной перелет, пропиталась дорожным запахом. К тому же мне надоели таксисты.

Музыка переходит с турецкой на английскую, с восточной на западную. Водитель предлагает мне сигарету, я беру ее. Табачный дым меня взбадривает. Я. прислоняюсь к стеклу дверцы и смотрю на Азию, а тем временем в салоне машины звучит песенка ансамбля «Кинкс».

Повезло мне родиться в любимой стране.

Я свободен, хотя почти нищ.

Я ищу женщину, которая любит жемчуг. По часикам таксиста еще нет шести. От моей щеки стекло дверцы уже согрелось. Вижу запряженную мулами телегу между двумя облезлыми высотными домами. Начинается призыв муэдзина на утреннюю молитву, слышится рев турецкого истребителя. Я оборачиваюсь и вытягиваю шею, чтобы увидеть самолет.

И когда стану взрослым, пойду на войну.

Жизнь отдам за страну, над которой всегда не заходит солнечный диск.

Мы подъезжаем к перекрестку, заполненному грузовиками и стоящими в ряд такси. На широком тротуаре пустой фонтан, в середине стоит статуя Ататюрка, окруженного каменными детьми в европейской одежде. И надо всем этим высятся крепостные стены города.

Я не думала, что они окажутся такими мощными, эти древние оборонительные сооружения толщиной с дом. Прямо-таки сплошной ряд лондонских домов, только с бойницами. Черные, словно от грязи и копоти промышленного центра.

На Востоке и на Западе, сытых и голь,

Виктория всех поимела.

Таксист выключает радио и подкатывает к бровке. Я лезу в карман за деньгами. Там все еще лежит конверт фон Глётт и оставшийся от трех шри-ланкийских рубинов камешек. Сжимаю его пальцами, чтобы почувствовать, какой он твердый. Это мое последнее маленькое желание, средство к достижению цели. Всего один камень потребовался, чтобы добраться сюда, другой пошел в обмен на жемчужину. Я уже на шаг ближе к «Трем братьям». Не верь я в это, вообще бы не трогалась с места.