В душе у меня начинает подниматься отчаяние. Стараюсь подавить его. С каждым днем не поддаваться ему все труднее. Я пребываю в поисках уже пять лет. Старуха рядом со мной хихикает. Когда поднимаю взгляд, она смотрит на меня веселыми глазами.
— Вы теперь в затруднении. Правда? Это заметно. Что станете делать, если я вам не помогу? Не дам кое-чего. Куда подадитесь, а?
Не знаю. Себе это сказать я могу, ей — нет.
— И долго вы занимаетесь поисками?
Теперь ее голос звучит мягче. Я качаю головой и встаю. Жемчужина лежит на приставном столе, и я ее забираю. Это цена билета на самолет, куда бы я ни подалась.
— Постойте. Постойте же! — Глётт с трудом поднимается. Ноги у нее тонкие, негнущиеся, как палки. Когда она стоит, они дрожат. — Раз говорю постойте — значит, постойте. Я спросила, долго ли вы занимаетесь поисками, потому что хочу знать, много ли знаете о драгоценностях.
— Знаю все, что мне нужно.
Достаю из кармана турецкую банкноту в миллион лир и заворачиваю в нее жемчужину, словно безделушку.
— Да. Не сомневаюсь, — говорит старуха. Неуверенно делает шаг ко мне. Повышает голос, словно я уже далеко. — Мне нужен кое-кто. Служанка.
— В служанки я не гожусь.
— Работница. Кто-то знающий, с чем имеет дело. Мой отец любил камни. Их у меня больше, чем вы когда-либо видели. И больше, чем когда-либо мне понадобится. — Она делает еще шаг. Теперь фон Глётт держится твердо, для старухи она довольно высокая. — У меня есть предложение. Раз уж вы здесь, я хочу, чтобы вы составили каталог камней моего отца.
— Зачем мне это?
— Дабы получить то, что вам нужно. Здесь должны быть отцовские дневники. Деловые записи. Поработайте у меня. Посмотрим, сможем ли найти их.
Выход сбоку от меня. Сквозь шторы пробивается солнце.
— Я жалею вас, Кэтрин Стерн. Пока не поздно, соглашайтесь.
Поворачиваюсь и ставлю чемодан. Жемчужина все еще у меня в руке, протягиваю ее. Глётт отмахивается:
— Пф-ф… оставьте ее у себя.
— Нет, она для вас. — Подхожу к ней. — Я никогда не любила жемчужин.
— Вот как? — Старуха поднимает подведенные брови и берет драгоценность. — Ну так я научу вас их любить. Время у нас есть.
Над нами ревет самолет, металлическая тяжесть, висящая в жарком небе. Глётт улыбается мне. Зубы у нее голубовато-белые, желтые. Всех цветов жемчуга. Протягивает руку, и я беру ее в свою.
Жизнь камней — это жизнь мертвых, всегда ведущая в прошлое, никогда в будущее.
Моя записная книжка на вид старая. Я пишу методично, запечатлевая каждый предпринятый шаг. Она не похожа на дневник Арафа с его педантичными маленькими секретами. Я не записываю секретов, и их никто никогда не прочтет. Вот здесь — адрес с полупорнографического календаря. Вот здесь — номер телефона в северной Швейцарии. Между ними подстрочные примечания. Страницы выглядят старыми, я тоже.
Время сейчас уже позднее. За моим окном двор, выложенный черным камнем. Стены дома сложены из мужского базальта, если выйду и приложу к нему руку, почувствую тепло. Женский базальт под ногами будет прохладным. Снаружи летают летучие мыши, я слышу их. Они рыбачат своими голосами. Забрасывают маленькие грузила звука, вытаскивают.
Я в Диярбакыре, в доме Евы фон Глётт. Пишу историю «Трех братьев», представляющую рассказ о себе. Все владельцы их мертвы, драгоценность пропала.
Трепет крыльев летучих мышей. Я нахожусь внутри дома и ощущаю тепло, идущее от его каменных крыш и коридоров. Глётт ненавидит камни и все же выбрала для себя дом из камней. Видимо, дом из жемчужин ей еще не по карману. Мне кажется, через несколько лет она сможет себе это позволить.
Меня клонит в сон. Сегодня я ничего не записываю. Не черчу карты с «Братьями» — три шага к востоку и один шаг назад. Это только для себя. Записная книжка скоро кончится, и я пожалею об этих попусту истраченных страницах.
На столе подле меня лежит бирюза с вырезанными куфическими буквами. Линии букв тонкие, примитивные, как зарубки топором. Им уже семьсот, восемьсот, а может, и девятьсот лет. Они будут по-прежнему разборчивыми, когда белые страницы с моими записями станут ветхими, бумага вновь обретет цвет древесины, чернила начнут тускнеть. Когда все записи, сделанные при моей жизни, расслоятся, фотографии выцветут в красные небеса и фиолетовые силуэты, надписи на драгоценных камнях останутся неизменными. Нет ничего долговременнее камней. Они — это Розеттский камень, Эйвербери-авеню, архив Дариуса.
Я весь день искала старуху. Ночью поймала себя на том, что думаю о матери. Она умерла, когда мне было семь лет. Ее звали Эдит, она была уже старой, родив меня. У меня где-то есть ее камень, гранат с порвавшейся нитки.
Эдит. Она пахла темной комнатой: старыми фотографиями и высохшими кюветками. Темная комната пахла ею. Ничто в доме не было столь значительным, как затемненная буфетная рядом с кухней. Единственная комната, знать которой мы не могли, неисследованная химическая темнота, где Эдит могла скрыться на несколько минут или часов, стать недосягаемой, поскольку открывать дверь было нельзя.
В кошмарах мне снилось, что Эдит растворяется в темноте, когда дверь распахивается, чернеет, словно азотнокислое серебро. Мать-Эвридика. Нам лишь изредка дозволялось входить туда, поодиночке, иначе мы дрались за стул возле кюветок с проявителем и фиксажем. В этом душном пространстве Эдит склонялась над нами. Ее пожелтевшие пальцы извлекали фотографии из темноты. Ее голос произносил: «Вот и все. Абракадабра». Частички черного серебра превращались в улыбающиеся лица. Запах его не походил ни на какой другой — запах опасных и драгоценных вещей.
Писать об Эдит мне трудно. Это отрывает меня от собственной жизни. Думая о ней, я как бы оглядываюсь через плечо.
Но такова характерная особенность мертвых: они всегда ведут тебя в прошлое. Драгоценности то же самое.
«Три Брата» манили меня через пятьсот лет истории, а в истории драгоценностей пятьсот лет — это только начало. Самые древние украшения в сто раз старше «Братьев». Восточноафриканские бусы из скорлупы страусиного яйца. Наряду с обработанными камнями они древнейшее свидетельство человеческого разума. Меня это занимает само по себе: то, что украшения и оружие — средство познать себя. Стремление создавать то и другое — наша общая основа, неизменная вот уже пятьдесят тысяч лет. Назначение украшений так же интуитивно, как назначение секиры, и мы видим в том и другом проявление разума. Оружие создано из необходимости убивать. Украшение — из любви к вещам. Любовь и смерть приводят нас к тому, что мы узнаем себя в своих предках. Это вполне естественно.
Ведут в прошлое. Я расслабляюсь. Ночь. Вспоминаю то, что было несколько лет назад. Клуб находится в Хокстоне, стоит зима, но здесь, где танцуют, теплее. Я ищу одного человека. Толпа движется вокруг меня, я пробираюсь сквозь нее.
Стены клуба выкрашены черной краской, музыка бьется о них. Звуки контрабаса отзываются дрожью у меня под ложечкой. Здесь никто не разговаривает, мало кто танцует, это слишком целенаправленно. Но все движутся и глазеют. В движении есть удовольствие, легкое возбуждение. Эдакая легкая, завуалированная наэлектризованность сексом.
Ищу я мужчину, с которым приехала. Я оставила его разговаривать с диск-жокеем, но когда вернулась, он уже ушел, никто не знает куда. Его зовут Трики, как известного певца. Его подружку — Трисия. Трики и Трисия. Я не его подружка. Тем не менее приехала с ним и хочу, чтобы он отвез меня домой. Позади звуковой системы — черная дверь. Поворачиваю ручку и вхожу.
В комнате груды динамиков, поцарапанных, черных, монолитных. Между динамиками раскладушка. Там лежит парень. Босой, в армейских брюках, укороченном халате. Внешностью и одеждой похожий на японца, он улыбается. Не обязательно мне. На пупке у него голубая таблетка.
Я улыбаюсь ему или отвечаю на улыбку. Музыка даже здесь громкая, и мне приходится слегка повышать голос.
— Трики не видел?
Теперь парень определенно улыбается мне. Указывает на таблетку, лежащую в углублении его плоти. Я качаю головой:
