Ей не повезло со временем. Слишком рано. Слишком поздно. Младший ребенок в распадающейся семье, созерцающий закат и падение, пока хватало сил. Она всегда наблюдала, а родители всегда падали или были на грани падения, как жалкие дети, как пара неловких конькобежцев на старом катке. Младшая сестренка яркой звезды, шумной, талантливой, красивой — так всегда говорили, — и потому Анне остались только слабость, сомнение, ирония. Как будто ее характер сложился так, чтобы заполнить Мартины лакуны. Самая юная студентка в университете, бесконечно маленькая, никогда не умела схватывать на лету, все хотела спросить, но никогда ничего не спрашивала. Никогда не оказывалась в нужном месте в нужное время. Она была самым зрелым стажером, неожиданно старше всех, кто проходил практику в Налоговой. Она была влюблена в своего учителя.

Слишком рано, слишком поздно. Но она не считает себя невезучей. Особенно теперь.

Когда она думает о нем — довольно часто — у нее теплеет на сердце. Не то, что она ждет новых возможностей. Всего лишь чувство зарождающейся легкости. Ей повезло, его имя рядом с ее, с одним из многих других имен. Провидение. Ее сердце оживляется чем-то временным, страстью, мечтой о страсти.

Что-то от Джона Лоу осталось на ней — запахом, золотой пылью. Все изменилось почти мгновенно. Однажды она проснулась знаменитой. Вот что такое известность, думает она: занимать мысли других, не наблюдать, а быть объектом наблюдения; и ее это возбуждает.

Мистер Германубис, рыская по коридорам Налоговой, подобно какому-то инспекторскому демону, вежливо выпрямляется, проходя мимо нее. Можете звать меня Сухдев, говорит он ей однажды утром. Сухдев, пробует она, но не может выговорить. За тунисским кофе и финскими конфетками Дженет Салливан плачется, что видит своих детей дважды в месяц, и демонстрирует истрепанные фотографии. (Трое подростков, все девочки. Высокие, широкие в кости.) Старейшая официантка любимого бара Лоренса встречается взглядом с Анной и кивает, словно тоже в курсе. (Она-то откуда? удивляется Анна. Но ведь кивает же.)

Она теперь видит Карла гораздо чаще, и что бы их ни свело, оно их сблизило. Посторонний мог бы даже принять их за друзей. Однажды, когда стемнело, он даже попытался приударить за ней, но она вежливо уклонилась. Я слишком стара для него, думает она. Или (она не сразу это признает, потому что к другим добрее, чем к себе) он слишком молод, болтовня его бесконечна, амбиции банальны. Временами ей неприятно смотреть на Карла: веселье и скрытая под ним, питающая его, теплая человеческая бесчувственность. Но, в общем и целом, Анне нравится его компания. Ей лестно. Ей приятно, что они разные.

Сейчас он говорит, а она ведет машину. Скоро они приедут в клуб, который нравится Карлу, в Лоуэр-Марш, что растянулся под Темзой, яркие кубы аквариумов под тоннами речного ила; сотни человеческих спин, рук, язык жестов. Карл, когда напивается, облизывается — так человек деловито зализывает раны. А пока она ведет машину, а он продолжает болтать.

— Она работает в системе. Она говорит: я анализирую систему, я системный аналитик. Я думаю — да пошла ты. Она говорит тебе, чем занимается, а ты не врубаешься. Что это значит? Не похоже на нашу работу. Совсем другое дело. Привет, я налоговый инспектор. Никаких двусмысленностей. Никаких скелетов в шкафу. С налоговым инспектором знаешь, как себя вести.

Машина — это исповедальня, думает Анна. Профессиональное наблюдение, в будущем пригодится. Близость без взглядов в упор. В дороге все не в счет. В машинах люди говорят, чтобы убить время. А Карла и подстегивать не нужно.

— Как бы там ни было. Ты не хочешь все это слушать, да? А вот я бы хотел послушать о тебе. Как твой Кодер?

— Прекрасно. Спасибо, что спросил. — Она щурится с намеком на улыбку.

— Ну, просто я не ожидал тебя вновь увидеть, вот и все. Я думал, ты давно свалила. Вице-президент по азбуке Морзе. Представитель Точка.Точка.Точка. Я бы слинял. Говорят, ты закрыла дело.

Она снова качает головой. Некоторое время оба молчат. Воскресенье, машин почти нет, и дорога, будто сама ведет. Они подъезжают к мосту Ватерлоо. Над серо-зеленой рекой чайки, десятки чаек. Они изящно парят в воздухе, балансируя в пустоте послеполуденного неба.

— Паразиты, — говорит Карл. — Избавился бы от них кто-нибудь. Бывают особые чаячьи вирусы. За это можно даже скостить налоги.

— Они мне нравятся, — говорит Анна. Две чайки взлетают с моста и зависают, переругиваясь, между небом и землей. Гибкие, мускулистые, как танцоры.

— Почему?

— Они предсказывают дождь.

— И что, это хорошо? Так какой он?

— Кто? — Она смотрит на Карла в зеркало. Он глядит на нее, темные зрачки непрестанно движутся, словно он пытается пробуравить ее взглядом. — Не знаю.

— Да ладно.

— Не знаю.

— Да ладно. Я же не спрашиваю, какого цвета у него трусы. Просто скажи, какой он.

Она отворачивается, смотрит на дорогу.

— Я думаю, он воплощение твоей мечты. Властный. На нем как будто все время денежная пыль. Он выделяется в толпе, и я не думаю, что он против.

— Он тебе нравится? — Карл нетерпеливо ждет, а она паркует машину, выпрямляется.

— Я не думаю, что он плохой человек. Не безнравственный. Не знаю, беспринципен ли он. Когда я пришла в Налоговую, я думала, что безнравственность — обязательный талант богача. Лоренс так говорил. Сейчас я в это не верю. Помнишь Лоренса Хинда?

— Кто ж его забудет? Перестань уходить от ответа, ладно? Я как будто с клиентом общаюсь. Он тебе нравится?

Они выходят, она запирает двери.

— Да, — говорит она, обращаясь к нему через крышу. — Нравится. — Она ждет насмешек, ехидных шуток, но Карл отворачивается, смотрит вдоль Корал-стрит в сторону моста Ватерлоо.

— Почему?

Потому что я знаю, что он лжет, и от этого он не менее желанен. Потому что я верю ему, думает она.

— Потому что он мне интересен, — говорит она вслух. — Он точно из прошлого или из будущего. Римский император в двадцать втором веке. Принц-купец из научной фантастики. Что-то вроде. Ты этого хотел? — Она смотрит на Карла и видит, что он больше не слушает.

Он смотрит на силуэты у дверей напротив. Два человека, оба сидят на тротуаре, но один протягивает руки. Побирается, думает Анна. Она давно не видела побирушек. СофтГолд нельзя выпрашивать или давать, разве только что-то конкретное — еду, алкоголь, сигареты. В Америке — помнится, ей рассказывали, — есть нищие с машинками для кредитных карт, но это было сказано с легкой улыбкой и тяжелым взглядом, словно это бремя и не ушло никуда.

А потом она различает сами руки. Большие пальцы отрезаны. Один до самой ладони, другой до первого сустава. Раны зарубцевались, но шрамы не разгладились.

— Посмотри.

— Что… — начинает Анна, негромко, хотя фигура не подает виду, что слышит; Анна не понимает, человек ли это вообще. Лица не видно, его скрывает тень от дверного проема. Видны одни глаза. Они глядят на нее, бесстрашно.

— Его отпальцевали. Вот как теперь бывает, вот что они делают. Началось несколько лет назад. Когда крадут карту, вместе с ней забирают отпечаток пальца. Иногда оба пальца сразу, для верности. Пальцевание. Ты не знала?

Конечно, она знала. Слышала об этом, видела фотографии, но никогда по-настоящему, как сейчас, своими глазами.

— Мне очень жаль.

— Чего? — говорит Карл, голос его дрожит. — Не ты же ему пальцы отрезала?

— Жаль его, — сказала она, и ей действительно жаль его, и Карла тоже. Потому что в нем бьются ярость и страх. И саму себя.

— Не стоит, — говорит Карл. — Ему было бы неприятно.

Она молча идет следом за ним. Они сворачивают с Корал-стрит на главную улицу. Небо прозрачного голубого цвета, светлее чем в полдень, индейский полдень.

— Я кое-что слышал, — наконец говорит он. — О твоем фантастическом принце.

— Что?

— Не так уж он добродетелен.

— Карл.

— Не знаю, понравится ли тебе это.

— Не узнаешь, пока не скажешь, — говорит она, пытаясь подражать его шутливому тону, который ей нравится. Он вымученно улыбается.