Гирадо изо всех сил старался сохранять невозмутимый вид, но это у него не очень-то получалось. В подземелье он ежился, и все время оглядывался по сторонам, как будто ожидал нападения страшного чудовища.

Ничего не происходило, и это, как с насмешкой подумал Конан, еще больше пугало маленького стигийца. Смуглые тонкие пальцы постоянно перебирали амулеты, ощупывали то один, то другой мешочек с колдовскими зельями. Губы то и дело принимались шевелиться, бормоча заклинания, но ни одно из них стигиец не договорил до конца.

— А что, — обратился к нему Конан, — душно было тебе спать под землей?

Гирадо посмотрел на своего спутника большими темными глазами, расширенными от ужаса.

— Поначалу я вообще ничего не понял, — признался он. — Просто заснул. Земля забила мне рот и нос, но я не умирал. Тяжело и мучительно спал. Такое иногда случается, когда тебя давит тяжелое одеяло…

— Давит одеяло! — фыркнул Конан. — Чего только не услышишь, общаясь с цивилизованными людьми!

— Легко тебе говорить, верзила. — обиделся стигиец.

При виде могучей, бугрящейся мышцами фигуры варвара трудно себе было представить, что его могло «давить» одеяло. Однако хрупкий стигиец — другое дело. Какая-нибудь баранья шкура или набитый войлоком матрас вполне могли сжать его грудную клетку и вызвать кошмары.

— Ладно, не обижайся, — миролюбиво отозвался Конан. — Лучше продолжай. Интересно.

— Мне снились страшные вещи. Отрубленная голова моего брата, превращенная в рубин…

— А разве твоему брату отрубили голову? — удивился Конан.

— Это же сновидение! — объяснил стигиец.

— А разве оно не пророческое или что-то в этом роде?

— Нет, просто сновидение. Только страшное.

— Нет ничего страшного в отрубленной голове, — заявил Конан. — Я самолично отрубал головы и могу тебя заверить, что нет ничего более мирного, молчаливого и безопасного, чем…

— О боги! Я говорю о своем брате! — возопил стигиец.

— Ты ведь его даже ни разу не видел, насколько я понимаю.

— Неважно. Мы с ним одной плоти. Словом, я не буду тебе больше ничего рассказывать…

Чуть помолчав, Гирадо добавил.

— И эта красная, полупрозрачная голова имела мое лицо. И она пыталась мне что-то сказать, но ее губы были скованы рубином.

— Как это? — заинтересовался Конан.

— Я хотел сказать: она была рубиновая и потому не могла шевелить губами.

— Красивый сон, — помолчав, оценил Конан. — А потом?

— Потом ты начал меня трясти. Рубиновые грезы рассыпались, я увидел серенький свет и твою физиономию. Но этот дракон! Как ты сумел завоевать его уважение?

— Что-то я не заметил, чтобы старый Мемфис проявлял ко мне уважение! Просто мы с ним поболтали. Точнее, я поболтал с неким сварливым старикашкой, который бродил по этой пещере и случайно плюнул в изображение бога… или в самого бога. А вот и он!

Они вошли в подземный зал с озером, посреди которого на каменном лотосе восседала прозрачная статуя божества.

Теперь, когда полнолуние миновало, капли с потолка падали реже, и статуя сделалась меньше. Конан предположил, что к новолунию изображение божества (или же само божество — этого он так до конца и не понял) становится совсем маленьким. Тем не менее глазам путников предстала довольно внушительная картина: почти совершенно прозрачный бог, застывший в спокойной, отрешенной позе, глядел на них из-под полуопущенных век равнодушно и слепо; на холодных, выпяченных губах застыла полуулыбка, которая в любое мгновение, казалось, может обернуться злобным оскалом или приветливым смешком.

Отраженная в неподвижной черной водной глади, статуя казалась двуглавой.

— Клянусь Бэлит! — шепнул стигиец. — Здесь жутко!

— Пока он не шевелится, все в порядке, — отозвался варвар, пожимая плечами. — По мне так, все статуи богов ничего не стоят, пока они остаются статуями.

В это мгновение прозрачный бог открыл глаза и осторожно шевельнул рукой. По озеру пробежали круги.

— Ты касался воды? — спросил киммериец у своего спутника.

— Нет. Тебе тоже показалось?

— Кром! Проклятье! Ничего не показалось! Он оживает, и одному только Нергалу известно, почему!

— Люди… — пронеслось эхом по подземной пещере, и это простое слово отзывалось от стен много раз, то глухо, то гулко, пока наконец не начало звучать зловеще, словно представляло собой какое-то древнее могущественное заклинание, — Люди…

— Да, мы люди! — выкрикнул Конан, желая разрушить очарование страха. — А ты — всего лишь ледяная статуя!

— Я бог, — загремело вокруг. — Я бог! Ничтожные, жалкие люди!

— Мы друзья Мемфиса, — бойко проговорил стигиец, размахивая амулетом причудливой формы. На коротком жезле сидело изображение дракона, раскрашенного красными и золотыми полосами. Чуть ниже дракона имелось синее кольцо, с которого свешивались цепочки, кисточки, причудливо завязанные узелками шелковые шнуры и колокольчики, Все это брякало и развевалось, однако на ожившего ледяного бога не производило ни малейшего впечатления.

— Я Амида, спящий здесь, во тьме, тысячи лет! — сказал он. — Дракон Мемфис превратил меня в крошечного карлу и оледенил мои члены. Много тысяч лет длилось наше противостояние. Мы видели, как пала Атлантида, но и это не остановило нашей вражды. Нам не было дела до страданий людишек, ведь мы были равными противниками и стоили друг друга. Только это нас и занимало. Но вот Мемфис заручился помощью людей, этих ничтожных созданий… Я ненавижу людей! — взревел вдруг Амида, и по его телу побежали струйки оттаявшей воды. — Это дьявольское отродье! Их жизнь коротка, но за эти считанные мгновения, что они проводят на земле, они успевают совершить столько добра и зла! Богам потребовались бы столетия, чтобы сравняться в счете с человеком.

Люди стали союзниками Мемфиса. Он научился принимать их облик. Этот облик был, с их точки зрения, весьма несовершенным и даже смешным, и поэтому они полюбили его. Вот загадка человека! Человек может полюбить уродливое и смешное. Человек может полюбить отталкивающего старикашку, который забывает половину из того, что ему только что рассказали. И Мемфис понял это, и научился этим пользоваться.

А я никогда не снисходил до людей. Меня не интересовали их убогие тайны. Мне не хотелось заключать с ними союз. Я предпочел бы, чтобы их никогда не было!

И однажды я поплатился за свою гордость. Мемфис со своими отвратительными союзниками подстерег меня и набросил на меня сеть из своих чар. Спустя короткое время я, побежденный, поверженный, униженный, был превращен им в крошечную уродливую статуэтку и помещен здесь, в этой пещере, посреди озера.

Мемфис приковал меня к каменному лотосу, так что он стал моей тюрьмой. Но день и ночь сверху падают на меня благодетельные капли воды. Чем полнее луна, тем гуще и чаще эти капли, тем быстрее расту я. Ледяной покров в точности повторяет форму статуэтки, только увеличивает ее в размерах. Но увы, каждый месяц луна начинает убывать, и лед тает, а прозрачная статуя делается все меньше…

Конан присмотрелся и увидел, что внутри ледяной глыбы мерцает что-то темное. И это что-то было статуэткой, как и говорил Амида. Статуэткой, полной жизни и ненависти. Но она не могла двинуться с места и только пыталась прожечь своих собеседников яростным взглядом больших, узких глаз.

А лед статуи все плавился. Озеро, окружающее пленного Амиду, вскипало, по черной воде плыли пузыри, в которых причудливо отражалось пламя свечей. От лотоса, волнуясь, разбегались круги.

— Я могу разрубить его мечом, — сказал Конан своему спутнику. — Но не знаю, стоит ли это делать. Если дух Амиды заточен внутри этой статуэтки, то неразумно будет выпускать его на свободу.

— Ты делаешь большие успехи в деле изучения природы духов, — похвалил его стигиец.

Конан поглядел на Гирадо искоса, но ничего не ответил.

Вместо этого он обратился к божеству:

— Дракон Мемфис умен и добр, насколько я успел заметить.

— Как ты можешь судить, кто умен и кто добр! — заревела статуя. Теперь лед трясся, как желе, наполовину расплавленный, и золотой свет внутри глыбы разгорался все ярче. — Ты ничтожный, жалкий…