— Ты пророчишь мне такую легкую жизнь? — всхлипнула Карела, чувствуя, как из тела ее друга, и без того чуть живого, уходит последняя сила.

— Не легкую, Карела. Твоя жизнь станет такой, какой ты захочешь. Но будут рядом с тобой не только псы, лижущие тебе ноги из животного страха перед тобой, и не только те, кто поймет, примет тебя, захочет разделить с тобой свою жизнь и на все будет готов ради тебя. Будут и иные Запомни: две неистовые души, в которых бушуют страсти, не уживутся рядом, если не откроются друг для друга. Берегись того, Карела, кто познает твою неистовую душу, но не поспешит раскрыть свою. Такой человек опасен, и может принести тебе несчастье.

— Тот, кто посмеет ранить мою гордость, Табасх, будет иметь дело с моим клинком!

— Кто знает, Карела? Возможно, что душа твоя будет кровоточить и сочиться болью, но руки твои не подымут клинка. Не зарекайся, Карела. И не забывай моих слов. Где твоя новая сабля?

— Здесь, — Карела взяла ее в руку.

— Теперь это обычное оружие. Больше оно не придаст сил усталым рукам и не подскажет тебе, где друг, а где враг. Но помни, что сама Деркэто вручила ее тебе.

— Ее вручил мне ты, Табасх.

— Нет, — улыбнулся он. — Не я. Но это не важно. Пусть она подольше будет с тобой, как напоминание о том, на что ты на самом деле способна.

Табасх прикрыл глаза и замолчал.

Где-то в том конце пещеры, где громоздились не успевшие провалиться плиты пола, послышалось шуршание. Окровавленная невысокая фигура показалась над завалом. Исцарапанные ноги, изорванный шелк и испачканные спекшейся кровью длинные черные волосы. Это была проклятая стигийская колдунья. Ее глаза просто заплыли жгучей ненавистью. Видела ли Михар то, что произошло в храме, или нет, неизвестно. Но увидев Табасха и Карелу с грозным оружием Деркэто, она остановилась, как вкопанная, и ахнула.

И хотя в руке ее по-прежнему был сверкающий кинжал, она явно не собиралась проверять его в деле против сабли Деркэто. Развернувшись, она бойко принялась карабкаться назад, не иначе как к своим магическим талисманам.

Карела уже стала вставать, чтобы задержать ее, но Табасх открыл глаза, закусил губу и, морщась, сел. Одной рукой удержав Карелу рядом с собой, он поднял другую, задышал глубоко и часто и сделал резкое движение кистью, словно швырял что-то вдогонку Михар. Это что-то оказалось пламенем. Не тем белым огнем, которым сгорела на горном валуне несчастная чайка, и не тем холодным зеленым огнем, который растопил злобный волшебный камень. Это было жаркое алое пламя. Языки огня в одно мгновение охватили низкую фигурку стигийки.

С предсмертным криком боли живой факел упал куда-то вниз, в разломы плит.

— Табасх, разве… — начала Карела, но, взглянув на друга, замолчала на полуслове.

Юноша лежал, неловко раскинув руки и чуть приоткрыв рот. Его темные глаза неподвижно смотрели в потолок.

— Деркэто, где же милость твоя?! — Карела взяла в ладони голову Табасха и прижалась губами к его бледному лбу.

— С тобой, Карела, милость Деркэто пребудет вечно. И помни, что ястребы не плачут. Особенно рыжие… — прошептал юноша и затих.

Карела припала к его груди. Сердце не билось. Весь выложился Табасх в последнем порыве своей ненависти и приблизил свой конец.

— Ястребы не плачут, — эхом отозвалась Карела. Она медленно встала и подняла голову. — Не плачут…

Она подняла свою саблю. Блестящий клинок… Даже каменная пыль не пригасила сверкающие отблески. Ножны лежали поодаль. Такие красивые, сшитые из жесткой кожи, так хорошо держащей форму… Карела загнала в них свой клинок и решительно застегнула пояс.

— Ястребы не плачут. Или плачут недолго, — произнесла она и отерла слезы, сбегающие по щекам.

Ей вторил глухой гул, раздавшийся откуда-то из самого основания горы. Пол снова дрогнул. Дрогнул и замер, чтобы через некоторое время опять качнуться. Сверху упал и раскололся рядом с Карелой огромный валун. Плиты под ногами стали потрескивать и накреняться.

Карела бросилась к выходу, едва уворачиваясь от летящих сверху камней. Несколько раз она чуть не упала, один раз даже едва не сломала ногу, попав в трещину, но несмотря на то, что вокруг ничего было не разглядеть, Карела прорывалась к выходу.

Пройдя расщелину почти на ощупь, девушка скатилась вниз на каменистую площадку перед храмом. Из расщелины летел щебень и пыль. Гул, что шел из самой преисподней, становился все громче. Не дожидаясь, пока свод пещеры начнет рушиться, Карела устремилась вниз, туда, где угадывалась крутая, но вполне пригодная для спуска тропка.

— Карела! — раздался где-то за ее спиной истошный крик. — Где ты, Карела?!

Это не был голос Табасха. Ее друг был мертв и не мог взывать к ней. Эльрис? Может быть, это был и он. Но офирец был не тем человеком, ради которого Кареле хотелось бы задержаться.

Внизу Карела увидела лошадь. Невысокая лошадка стояла на довольно широкой тропе, плавно ведущей куда-то вниз. Догадавшись, что это та самая лошадь Михар, о которой упоминал Табасх, Карела рванулась к животному как раз вовремя Обезумевший от ужаса конь вставал на дыбы и грозил вот-вот порвать поводья, закрепленные на остром уступе скалы. Гул темных подземных сил и грохот ломающегося горного камня довели животное до паники.

Пытаясь успокоить лошадь, Карела отвязала ее и вскочила в седло. Погонять не пришлось. Вцепившись в гриву коня, Карела поскакала вниз. Камни летели из-под копыт все быстрее и быстрее, скалы стремительно мелькали перед глазами девушки, но вот лошадь выскочила, наконец, на пологую тропу и немного сбавила темп.

Карела выпрямилась в седле. Теперь при ней была только ее новая сабля с эфесом, украшенным голубым сапфиром. Все, что ей удалось обнаружить помимо того, был широкий серый плащ из хорошей тонкой шерсти на шелковой подкладке. Михар пристегнула его к седлу, подсунув под ремень упряжи, да так его и забыла. Вещь была неплохой и при случае могла вполне сгодиться.

Карела была одна, в мрачном горном ущелье, на перепуганной и наверняка голодной лошади… Но она была жива и свободна, как резвый горный ветер, и двигалась на восток.

В плотных ночных сумерках уже не просматривались ни одинокие, корявые деревья, свесившие до земли пласты потрескавшейся коры, перекрученные сухими жгутами, ни малочисленные ветхие домишки, сгрудившиеся вокруг постоялого двора, ни редкие прохожие.

Одинокий всадник неторопливо направлял лошадь вдоль единственной и совершенно вымершей в этот поздний час улицы туда, откуда доносился шум, голоса, пьяные выкрики. На постоялом дворе, стоящем на всех ветрах, на перекрестке самых оживленных дорог, ночная жизнь была в разгаре. Именно туда и держал путь всадник.

Почти сутки он не слезал с седла, изредка останавливаясь у изрядно иссякших в это засушливое время года придорожных родников, чтобы утолить жажду. Что до еды, так у него не было ни крошки во рту со вчерашнего вечера. Не было и ни одной монетки в его карманах, правда, это беспокоило его немного меньше, чем голод, становящийся понемногу слишком досадной помехой. Есть ли деньги, нет ли их, унывать было не в его привычке. Он был еще молод и всегда предпочитал надеяться на лучшие времена и их скорейшее наступление.

Теперешнее положение юного путника можно было назвать переходным. А хмурое выражение его лица свидетельствовало скорее о том, что переход этот происходит от лучших времен к худшим, а если и наоборот, то желанный переход непростительно затянулся.

Так, штаны всадника были пропыленными, потрепанными и в нескольких местах прожженными искрами костра. Кожаная безрукавка на меху была с чужого плеча, причем с плеча явно хлипкого, потому что, натягивая вещь на себя, юноша едва не сгубил ее совсем: шов на спине разошелся и еле держался. Но зато налицо были кое-какие удачи: новые сапоги из мягкой телячьей кожи и золоченый широкий браслет, украшавший правое запястье. Каким путем эта роскошь попала к нему, оставалось только догадываться.