Потерянная Миля хоть была и маленьким захолустьем, но достаточно большим, чтобы иметь свои заброшенные кварталы. Кинси проходил через эти кварталы каждый день, наслаждаясь их тишиной, легкой жутью забитых досками витрин и ослепших от пятен окон. На некоторых пустых магазинах еще висели объявления о распродаже. Но лучшее, то, что никогда не переставало забавлять Кинси, гласило красными буквами высотой в фунт “ПОБЕЙ РОЖДЕСТВЕНСКУЮ ЛИХОРАДКУ!”. Витрины, не забитые и без радужных разводов, были полны пыли и паутины; за стеклами их иногда виднелись стальные одежные вешалки или гладкий торс манекена, несущего одинокий караул — неизвестно над чем.
Однажды дождливым субботним июньским полуднем Кинси, как обычно, вошел в город. На нем была соломенная шляпа с заткнутым за ленту разлохмаченным пером и накинутый на худые плечи длинный развевающийся дождевик. В целом Кинси походил на симпатичное пугало, и легкая сутулость ничуть не скрывала того, что ростом он был под два метра. Возраста он был неопределенного (некоторые детишки утверждали, что Кинси не старше их самих, другие же клялись и божились, что ему сорок или даже больше — почитай ископаемое). Волосы у него были длинные и довольно редкие. Живописно разностильная и основательно залатанная одежда выцвела от старости, но на его узком тулове висела аккуратно, если не сказать элегантно. Похожий на клюв нос, длинный подбородок, сардонический рот и близко посаженные ясные голубые глаза выдавали в нем уроженца здешних мест.
Теплый дождик падал на тротуар и тут же взмывал вверх паром, образовывавшим у колен Кинси небольшие облачка тумана. Лужа бензина с водой раскрасила мостовую радужными спиралями. Через пару кварталов по Пожарной улице начиналась зажиточная часть города: несколько убого-изысканных особняков времен Гражданской войны с покосившимися колоннами и круговыми верандами, некоторые из них перестроены под меблированные комнаты; универмаг “7-Элевн”, видавшая лучшие времена “Скобяная лавка фермера” (задняя автостоянка возле нее служила по совместительству автовокзалом автобусов “Грепхаунд”) и несколько других заведений, которые и в самом деле были открыты. Но здесь, подальше от центра, и арендная плата была ниже. И ребятишки ничего не имели против того, чтобы отправиться в нехорошую часть города после наступления темноты.
Перейдя через улицу, Кинси нырнул в затененный дверной проем. Дверь была особой: он заказал ее у резчика в Коринфе — тяжелая отполированная до атласной гладкости сосновая плита, проморенная до оттенка темной карамели, с вырезанными неровными и изогнутыми, зачерненными буквами, которые как бы сочились из недр древесины. “СВЯЩЕННЫЙ ТИС”.
Истинный дом Кинси. Дом, который он построил для детей, — потому что им было некуда больше идти.
Ну… в основном для детей. Но и для себя, поскольку Кинси тоже всегда некуда было деться. Раздающая библейские проповеди, как порку, размахивающая Библией, как ремнем, мать, которая видела в сыне воплощение собственного смертного греха; ее девичье имя было Мак-Роки, а все Мак-Роки были маниакальными психопатами того или иного толка. Бледная тень отца, по большей части пьяного или отсутствовавшего, а потом внезапно умершего, как будто его и не было никогда, — все Колибри были поэтическими душами, привязанными к проспиртованным телам, хотя сам Кинси всегда мог пропустить рюмку-другую и не думать о третьей или четвертой.
В семидесятых он унаследовал работу механика в том самом гараже, где урывками работал его отец. Кинси намного лучше давалось ремонтировать моторы, чем Этану Колибри даже в лучшие его времена, хотя в глубине души Кинси подозревал, что хочется ему совсем не этого.
Он становился старше. Друзья его уезжали учиться в колледжах и делать карьеру, а новые друзья, которых он заводил, становились все моложе: потерянные, сбитые с толку подростки, которые вовсе не желали появляться на свет, а появившись, желали себе смерти; те, кто был неприкаян, отвергнут. Они отыскивали Кинси в гараже, садились и говорили, обращаясь к худым ногам, торчащим из-под какого-нибудь раздолбанного “форда” или “шеви”. Вот так всегда оно и было, и какое-то время Кинси Думал, что так оно и останется
А потом в семьдесят пятом умерла его мать — в ужасном пожаре, из-за которого раз и навсегда закрыли Центральную бумагопрядильню Каролины. Два года спустя Кинси получил крупную страховку, бросил гараж и открыл первый и единственный в Потерянной Миле ночной клуб. Он пытался оплакивать мать, но стоило подумать о том, насколько лучше стала его жизнь после ее смерти, и это было непросто.
Кинси порылся в кармане в поисках ключей. Массивные карманные часы с орнаментом на крышке, выпав, повисли на длинной золотой цепочке, конец которой крепился английской булавкой к жилетке Кинси. Щелкнув крышкой часов, он глянул на перламутровый циферблат. Почти на час раньше срока: он любил появляться в “Тисе” к четырем, чтобы принять доставку, доубрать после прошлой ночи. и, если надо, впустить группу для ранней настройки аппаратуры. Но едва пробило три. Наверное, его обмануло хмурое от туч небо. Пожав плечами, Кинси все равно вошел. Всегда есть что делать.
В не имевшем окон клубе было темно и тихо. Справа от входа располагалась небольшая сцена, которую Кинси выстроил собственноручно. Плод его плотницких усилий был не роскошным, но крепким. Слева помещалась “выставка” — мозаика нарисованных краской, мелом или флюоресиентным маркером граффити, которая тянулась до самой перегородки, отделявшей бар от остального клуба. Названия никому не известных групп и их загадочных символов, строк из песен и лозунгов сливалась во мраке в неразборчивую мешанину. Кинси различил лишь одну надпись золотом из распылителя, что волнами шла между потолком и полом: “НАМ НЕ СТРАШНО”.
Эти слова, возможно, и были слоганом всех ребят, проходящих в эти двери, подумал Кинси. Но страшная правда в том, что им на самом деле страшно, всем до одного ужасно страшно. Страшно, что им никогда не дотянуть до взрослой жизни и свободы или что сделать это удастся только ценой своей хрупкой души; страшно, что мир окажется слишком скучным, слишком холодным и что всегда они будут так же одиноки, как сейчас. Но никто из них в этом не признается. “Нам не страшно”, распевают они вместе с группой — и лица их залиты золотым светом, “нам не страшно” — и верят в это, во всяком случае, пока не кончилась музыка.
Он пересек танцплощадку. Подошвы его туфель при каждом шаге мягко чавкали по липким следам пролитых прошлой ночью пива и содовой. С такими праздными и невеселыми мыслями он миновал туалеты по правую руку и вошел в комнатку в задней части клуба, служившую баром.
И застыл на месте от сдавленного писка девушки, склонившейся над ящиком с деньгами.
Задняя дверь стояла нараспашку, как будто воровка приготовилась в спешке смыться. Девушка застыла у кассы: ее кошачья мордочка превратилась в маску удивления и страха, широко открытые глаза были прикованы к Кинси, а рука сжимала пачку двадцаток. Открытая сумочка примостилась подле нее на стойке бара. Совершенный кадр, компрометирующая немая сцена.
— Рима? — глупо спросил он. — Что…
Звук его голоса вывел ее из оцепенения. Девушка повернулась на каблуках и метнулась к двери. Бросившись грудью. На прилавок, Кинси выбросил вперед длинную руку и поймал ее за запястье. Двадцатки, вспорхнув, опустились на пол. Девушка заплакала.
