Кровь на стенах он заметил еще до того, как увидел маму. Как следовало из протокола вскрытия — который Тревор прочел лишь много лет спустя, — папа напал на нее у входной двери. Они, наверное, поссорились, наверное, имела место какая-то борьба, и он оттолкнул ее к коридору, прежде чем убить. Именно тут он, очевидно, подобрал молоток.

Мама свалилась в дверном проходе, который вел из гостиной в коридор. Ее спина опиралась о косяк. Голова откинулась на хрупком стебле шеи. Глаза ее были открыты, и когда он пробирался мимо ее тела, Тревору казалось, что они устремлены на него. На какую-то секунду у него остановилось сердце — он подумал, что она жива. Потом увидел, что ее глаза затуманены и подернуты кровью.

Ее руки были сплошной массой крови и синяков, среди этого месива поблескивали серебряные кольца (семь пальцев сломано, будет сказало в протоколе вскрытия, равно как и большая часть мелких костей в ладонях — очевидно, она подняла руки, чтобы защититься от ударов молотка). В ее левом виске была глубокая вмятина, еще одна — посреди лба. Волосы легли по плечам жесткой от крови вуалью. Из ран на голове просочилась прозрачная жидкость и засохла у нее на лице — серебристыми дорожками в красной маске.

А на стене над ней — мешанина кровавых отпечатков ладоней… спускающихся… спускающихся… спускающихся…

Повернувшись на каблуках, Тревор выбежал назад в коридор, к комнате брата. Он не знал, что мочевой пузырь у него сдал, не почувствовал, как по ногам сбегает горячая моча. Не слышал звука, который сам же и издавал, — долгого тоненького стона

Дверь в комнату Диди была притворена. Тревор не закрывал эту дверь, когда заглядывал к Диди прошлой ночью. Высоко на стене у двери виднелось маленькое, едва заметное пятнышко крови. Оно сказало Тревору все, что ему нужно было знать. Но он все равно вошел.

Воздух в комнате был спертым от запаха крови и кала. Вместе эти запахи были душными, почти сладковатыми. Тревор подошел к кровати. Диди лежал в той же позе, в какой он оставил его прошлой ночью: голова зарыта в подушку, одна маленькая ручонка сжалась в кулачок у рта. Затылок Диди напоминал крохотное болотце: темная кашица из осколков кости и жирной свернувшейся крови. В какой-то момент — из-за жары или в предсмертных судорогах — Диди сбросил с себя покрывало. Тревор увидел темно-коричневое пятно у него между ногами. Оттуда и шел запах.

Подняв покрывало, Тревор натянул его на Диди, закрывая пятно, размозженную голову, невыносимо сжатый кулачок. Покрывало покойно опустилось на маленькую неподвижную фигурку. Там, где оно упало на голову, проступило красное. Ему надо отыскать…

Разум его цеплялся за крохотную, сверкающую надежду, что, быть может, все это сделал не папа, быть может, в дом к ним ворвался какой-то сумасшедший, который убил маму и Диди, но по каким-то причинам оставил его в живых, что, быть может, папа тоже еще жив.

Он, спотыкаясь, выбрался из комнаты Диди, на ощупь прошел коридор и стремглав ворвался в ванную.

Там и нашли его несколько часов спустя мамины друзья, приехавшие узнать, почему мама не появилась в то утро в студии — она всегда была так точна, что они тут же забеспокоились. Входная дверь была незаперта. Сперва они увидели тело мамы и едва сами не впали в истерику, но потом кто-то вдруг услышал тоненький монотонный вой.

Они нашли Тревора, забившегося в крохотное пространство между унитазом и фарфоровой чашей старой раковины, свернувшегося в калачик, его глаза были устремлены на тело его отца.

Бобби Мак-Ги свисал с карниза для дешевой занавески. Штанга была из старых, из тех, что привинчивали к стене, и выдержала вес его тела всю ночь и весь день. Он был голым. Пенис свисал безжизненный и сухой, как мертвый лист; в последнем предсмертном оргазме ему было отказано. Тело было до истощения худым, почти изможденным, таким белым, что едва не светилось в полумраке, руки и ноги набрякли кровью, а лицо раздулось так, что не разобрать черт, если не считать глаз, наполовину вывалившихся из орбит.

Грубая конопляная веревка прорезала в шее глубокий шрам Ладони и верхняя часть туловища были все еще испачканы кровью его семьи.

Когда кто-то, взяв на руки, вынес его, все еще свернувшегося в комок, из дома, Тревора посетила первая за несколько часов связная мысль — и последняя, пришедшая к нему за многие дни.

Ему не стоило бояться, что он случайно выйдет на Дьяволов Пятачок.

Дьяволов Пятачок сам пришел к нему.

Из “Еженедельного взгляда” (Коринф),

16 июня 1972 года.

ПОТЕРЯННАЯ МИЛЯ. Ужасающая трагедия случилась прямо по соседству. Мало кто знал, что автор известных “андеграундных” комиксов художник Роберт Мак-Ги проживал в Северной Каролине, пока он насмерть не забил двух членов своей семьи, а потом покончил жизнь самоубийством в арендованном доме на окраине Потерянной Мили.

Мак-Ги, проживавшему ранее в Остине, штат Техас, было тридцать пять лет. Его работы появлялись в студенческих и контркультурных изданиях по всей стране, его перу принадлежит также скандальная книга комиксов для взрослых “Птичья страна”. Вместе с ним скончались его жена Розена Мак-Ги, двадцати девяти лет, и сын Фредрик Мак-Ги, трех лет. В живых остался второй сын, имя и возраст которого неизвестны.

Местные власти полагают, что “здесь замешаны наркотики… с такими людьми без них дело не обходится”. Один из присутствовавших на месте преступления полицейских заметил, что это первое массовое убийство в Потерянной Миле с 1958 года, когда мужчина застрелил свою жену и трех братьев.

Кинси Колибри, проживающий в Потерянной Миле, отремонтировал автомобиль Мак-Ги за несколько недель до трагедии. “Ничего такого я в них не заметил, — сказал Колибри. — А если что и было, это их частное дело. Только члены семьи Мак-Ги знают наверняка, что именно произошло в этом доме”.

“Роберт Мак-Ги был великим художником, — добавил он. — Надеюсь, кто-нибудь позаботится о его маленьком сыне”.

Никто не возьмется гадать, почему Мак-Ги решил оставить в живых старшего сына. Ребенок был взят под опеку штата и, если не объявятся его родственники, будет помещен в приют или в приемную семью.

Денни Марстен, собственный корреспондент

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

1

Шагая на работу каждый день пополудни, Кинси Колибри склонен был размышлять о самых разных вещах. Эти предметы могли быть как философскими (квантовая физика, назначение искусства во Вселенной), так и прозаическими (что за человеком надо быть, чтобы потратить время и силы на вьцарапывание “Робин — трахалка” на свежезацементированной дорожке? Неужели этот кто-то и впрямь полагал, что надпись настолько важна, чтобы сохранить ее в бетоне на века?) — но никогда скучными. Кинси вообще редко скучал.

Прогулка от его дома до центра Потерянной Мили была легкой. Кинси топал так почти каждый день своей жизни и ездил на машине только тогда, когда приходилось нести что-нибудь слишком тяжелое — например, кастрюлю с “пятнадцатью фасолинами” домашнего приготовления или забарахлившую колонку. Дорога вела его вдоль лоскутного одеяла полей, меняющегося с каждым временем года: богатый распаханный чернозем зимой; присыпанный нежнейшей зеленью летом; пестреющий табаком, стелющимися тыквами или иными насаждениями с мясистыми листьями с середины Каролинского летнего пекла и до самой уборки урожая. Дорога вела его мимо сказочного ландшафта, где буйный сорняк кудзу захватил целый холм и рощу, превратив их в призрачные зеленые шпили, башни и пропасти. Она вела его через заброшенные рельсы, где меж разрозненных шпал росли полевые цветы и где ему неизменно раз или два в месяц удавалось споткнуться или подвернуть ногу. Она выводила его к заброшенному концу Пожарной улицы и прямо в город.