Но нет сил. Кружится голова.

— Я не вернусь… — тихий голос, шелестящий по ветру сорванным листом. Нечто невероятное! Невозможное. Возраженья тэнокки….

Лицо Хозяина, перекошенное от гнева; бледное от осознания собственной дерзости точеное лицо раба. И рвется тонкая ткань, обнажаются покровы. Плечо, на котором нет знака раба. А это значит…

— Ты осмелился, тварь! Ты забыл свое место! Ты умрешь, как собака!

И тихий вздох, похожий на всхлип, вдох, последний вдох без боли в этой краткой жизни, и острым когтем, холодной сталью ощерилась рука.

Не закрыться, не уклониться, не сбежать. Не рабу тягаться с воином! И нет спасения. Судьба! Да что ж ты, проклятая, делаешь? Да почему ж нет сил вмешаться, нет сил встать на ноги и защитить слабого, приняв удар на себя?

А сталь входит в мягкий живот, рассекая его от лобка до грудины, и искажаются болью точеные черты. Из сине-сиреневых глаз смотрит мука, и бессильно хватают воздух, пытаясь унять боль, умерить страдание губы и шепчут, словно заклинание, словно нет ничего более важного в мире — выплеснуть эти невероятные, самые нужные слова, не захлебнувшись ими перед смертью.

— Он отомстит. За все. За боль. За страх. За сына. Он…

И вновь удар. Точный, быстрый, как удар молнии, оборвавший слова и мучения. Удар в сердце, рассекший его напополам.

Летит прочь черный плащ на плечах коршуна. И хохочет судьба. Только слезы катятся по щекам — бессильные слезы ярости, а сердце в груди превращается в холодный, блистающий камень, что колет всеми гранями света. В холодный, не ведающий сострадания, алмаз. И с трудом поднявшись на ноги, шатаясь, словно колос под ударами ветра он идет, царапается, ползет….

Сиреневые пряди шелковых локонов в пыли. Бледная — бледная, жемчужная кожа, а кровь, не успевшая свернуться — алая, светлая. И странная улыбка на губах тэнокки, заглянувшего за грань бытия, туда, где нет страдания, страха и боли.

"Он отомстит…."

… да, отомщу…

9

— И коего Дьявола?! — голос Гайдуни, громкий, грозный. — Зачем вообще ты поперся туда?

Все что он может — молчать, комкая тонкими точеными пальцами край одеяла, не понимая на каком свете находится, и что сейчас за окном — утро, вечер, лето, зима…

Стоят перед глазами тот дворик, и мальчишка — тэнокки, не отпуская от себя. И забыть невозможно, как не забывается многое иное. Это, как метка клейма — навсегда. На весь остаток дней. На всю жизнь. На каждый миг, покуда идет игра.

Ну, как можно ответить? Ну что можно сказать? Отмолчаться — неизмеримо проще. Зачем он пошел туда? А зачем тебе это, друг мой, Гай? И пусть не назначена за голову награда, все ж она будет немалой. За такие деньжищи кого только не предашь? Даже себя.

— Надо, — ответил Да-Деган, отводя в сторону взгляд.

— Ты хоть понимаешь, что опять влип в неприятности? Тебя нашли рядом с телом эрмийца. Префект будет крайне заинтересован.

— Думаю, префекту, как и многим иным нужны деньги, — прошелестел он тихим голосом.

— О, да! Но не ты ли найдешь денег на взятку? Отец и так пошел побираться из-за тебя! Ты мне скажи рэанин, куда тебе такая прорва денег, а? Ну и размах для того, кто только вышел из форта!!!

И возникает на губах слабая улыбка. Славная улыбка, зажегшая теплым сияньем холодные серые глаза. И невозможно удержаться от соблазна поддразнить, словно котенка — несмышленыша бантиком на веревочке.

— Туфельки хочу купить. Самые прекрасные туфельки на свете из сапфиров, бриллиантов и серебра.

— Что? — гремит голос Гая, отражаясь от стен, стекол и потолка.

— Туфельки, — повторяет Дагги и закрывает глаза. Сил поддержать беседу нет.

— Туфельки, — ошеломленно бормочет Гай, ничего не понимая.

…Она вошла в его жизнь, словно ураган, ворвалась, разметав все и вся. Босоногая. Невысокая. Быстрая. Гибкая. Женщина — змея. Женщина — мечта. Черные кольца густых волос, темная бронзовая кожа, карие глаза с россыпью золотых монет на дне. Жаркие губы, от которых он сходил с ума.

Жадная. Щедрая. Страстная.

Первобытная.

Женщина-стихия.

Та, что забыть нельзя.

А до встречи с ней он и не знал, что любовь может принимать разные обличья. Ее любовь была дурманным, тяжелым хмелем. Ее любовь была наваждением. Любовь — ненависть, любовь — борьба. Поцелуи-укусы. Взгляды, полные пламени.

Он сходил с ума. И вся вселенная значила меньше, чем сладкое, геенной огненной горящее, дарящее безумное наслаждение лоно. Весь мир мог провалиться в преисподнюю, лишь бы рядом была она.

Что это было, Судьба?

Кувыркаться на ложе расстеленного плаща под звездными небесами, наплевав на условности, позабыв все на свете, не слушая предупреждений приятелей, не ведая страха. Исследовать каждый изгиб совершенного сильного тела, словно выточенного влюбленными руками искусного скульптора.

И когда она трепетала в его объятьях, крича от наслаждения, ее крики были самой волшебной музыкой. Затуманенные взлетом на небеса, глаза. Искаженные судорогой черты. Ногти, что оставляли на его спине кровавые следы.

Вся она — нежная и жестокая одновременно. Кто виноват, что его она выбрала в отцы своего сына? Кто виноват, что он не смог пройти мимо, когда позвали, ударив в грудь стрелой амура полные желания и страсти ее глаза?

Эрмийка. Ведьма. Валькирия.

Его любовница. Его женщина. Звенящая, как удар меча.

И давно стала тленом плоть. Давно, так что за туманом прожитых лет, и не помнится — знал ли он когда закрылись полные пригоршней золота ее глаза.

А все равно не забыта встреча, слова, сказанные под сенью огромных ив, сквозь ветки которых просвечивает небо….

— Я куплю тебе самые распрекрасные туфельки, что существуют на свете, моя королева….

И посмеялась Фортуна, недовольно наморщив носик. Хочешь простого тихого счастья отцовства, познания семейного уклада — плати! Плати так, что захлебнется в боли душа.

Знать бы заранее, но разве существовал бы выход и тогда? Что он смог бы сделать, как обмануть Фортуну, которой надоело улыбаться его выходкам?

Фортуна — девочка ревнивая…. Самая жестокая возлюбленная — Госпожа Судьба.

Не из-за того ли, что, поманив не жемчугами и алмазами, не золотом, не властью, а продолжением рода, самой великой драгоценностью поманила Фортуна, он, презрев все и вся, рванул как безумец на Эрмэ? Не из-за сына ли рискнул предстать перед очами Императора?

Дерзкий мальчишка! Ты так верил в свою Судьбу, в свою удачу!!! В то, что светит тебе особенным светом твоя и только твоя звезда!

И как больно оказалось падать с высоты, с пьедестала, на который Судьба вознесла.

Империя! Мир темный. Мир, полный яда. Не мир — сплошной океан отравы. Сосредоточье страстей и зла. Не мир — его изнанка. Стоило послушать друзей, стоило прислушаться к их голосам… — не рванул бы никуда. Жил бы в холе, тепле и неге. Не зная боли, не зная страха, ненависти. Не нося в сердце яда. И осталась бы вольной птицей душа. И неслись бы в пронзительную синь неба песни, от которых огнем горела, плавилась белым воском душа.

Все было б иначе. Да только б не было сына. Оказалась бы оборвана ниточка продолжения. И разве можно было б жить, не вспоминая утерянной возможности светло и не скорбя?

Все вышло, как вышло. И если б было дано переписать минувшее набело, не те ли самые шаги повторил бы он вновь, ступая рядом с Анамгимаром, не зная, что за шутку приготовила судьба?

Давно осыпалось золото волос. Сгорела в адском пламени юность. Давно он разучился доверять безоглядно. И голос, прекрасный голос, которому было дано увлекать сердца, смолк. Забыла умение петь душа. Что б петь — нужно любить. Ненависть, искажающая черты, песен не рождает.

И вспоминается краткое замечание Анамгимара, заставляющее гореть кровь огнем.

— Через неделю уходит транспорт на Эрмэ.

Что ж, он готов сыграть. У него тоже есть подарок для Императора. Кое-что весомое. Долги должны быть оплачены, каковой бы не была цена.