— Ну, так чего ждешь?

— Вы знаете, что бывает с рабами, которые осмеливаются снять этот знак?

— Убивают, — холодно отозвался Да-Деган, — вешают на собственных кишках. Я наслышан. Мне все равно. Не для того я сбежал, что б носить его вечно. Ты снимешь? Сумеешь?

— Смогу.

И слабая лукавая улыбка появляется на губах тэнокки. Не улыбка — намек. Слабые пальцы расстегивают манжеты рубашки, закатывают рукав, обводя место, где должна стоять подобная метка. Клеймо Дьявола. Должна…. Только кожа чиста — ни следа, ни намека, лишь ровное жемчужное сияние вместо лилового шрама.

— Как самому себе, братишка, — проговорил мастер. — Жаль, сняв метку с кожи, не вытравишь ее из души.

Опалило. Обожгло! И как верно случайное замечание, в точку, в яблочко! Чертов код, разросшийся подобно метастазам раковой опухоли, пустивший корни в душе. И можно снять метку с тела, но душе не быть прежней…. Впрочем, это он как-нибудь переживет. Постарается.

Тэнокки протянул стакан с водой, налил в него несколько капель неведомого зелья, пахнувшего свежо и пряно. Притягательно.

— Пей, — проговорил негромким шелковым голосом.

— Наркотик? — усмехнувшись, заметил Да-Деган.

— Притупит боль, — отозвался юноша. — Не боль тела. Боль души. Если ты не проходил через это, то не знаешь каково рабу расстаться с меткой Хозяина. Это — невыносимо. Многие на коленях готовы ползти назад, с повинной. Кто-то сходит с ума. Ты ведь предпочел бы умереть, нежели стать сумасшедшим?

Да-Деган заглянул в яркие сиреневые очи, усмехнулся криво, но не отказался. Отчего-то не смог не поверить. И становилась влагой тела вода, заключенная в гранях бокала. И уносились мысли прочь, и распадалось бытие….

Словно сквозь сон он ощущал прикосновения нежных пальцев к коже и нерезкую боль, и запах озона. А еще, мелодично баюкая, ему шелестел океан, и глубокое синее небо наваливалось неистовыми всплесками воинственной сини.

И вспоминался краткий миг юного неподдельного счастья, когда лежа в высокой траве, он отслеживал полет быстрокрылой ласточки, ловившей шмеля.

Где то счастье? Та синь? Прозрачность чувств, открытость мыслей? Где тот мальчик, что любовался небом, лаская пальцами струны аволы, что сладко пела — о любви.

Ураган полонил небосвод, сорвал сапфирную синь, забрызгал холст грязью. Потеряна авола, оборвана струна. И душа — искорежена, сплюснута, раздавлена, поставлена на колени. Как подняться? Как вновь научится дышать полной грудью?

Прав был тэнокки. В воспоминаниях юности — одна боль. Прежним не стать, в былое не вернуться. Проще предстать под очи Хозяина, стоя на коленях вымаливать прощение. Проще согнуться, чем, гордо подняв подбородок, идти против бури! О, эта проклятая раздвоенность чувств! Хаос мыслей! Щупальца кода, железными кольцами обвившие душу.

Проще склониться. Но для этого ли он бежал? Для этого ли цеплялся за жизнь слабыми пальцами? Для этого вновь, по крохе и капле учился любить, надеяться, доверять?

И катятся то ли вызванные обманным зельем, то ли мутью, поднявшейся со дна души, соленые слезы обиды и боли. А боль тела — не так и страшна. Просто щиплет кожу там, где сводят старый шрам искусные руки мастера, да иногда прокалывает тело внезапным ударом тока. Но это — терпимо. Все это — ерунда. И время сочится из тела каплями пота. И откуда-то издали смеется Судьба….

Резкий запах нашатыря, холодная мокрая ткань на висках. И проворные пальцы мастера облачают его в прохладный шелк рубашки. Нет сил говорить. В душе страшная сосущая пустота, сходная лишь с холодом межзвездных пространств.

— Эй, братишка, очнись, — мягкий голос, нежный, приятный, но в глубине поселилась тревога, и колет, выпуская истерические нотки. — Я сделал все, что мог. Тебе пора….

Темный плащ наброшен на плечи, заботливо надвинут на лицо капюшон…..

— Деньги? — тихо выдавил Да-Деган, чувствуя, как подгибаются, словно ватой набитые ноги.

— Успеешь, рассчитаешься. Иди, милый, ступай, не медли… Клеймо старое?

— А?

— Ладно — ладно, иди. Да не той же дорогой!

Слабые руки подхватили его подмышки, слабые плечи служат опорой. Да разве ж возможно такое? И кружится голова.

— Два — три дня отлежишься, а там отпустит…. И да, не приведи Судьба тебе попасться под очи Хозяина! Давай, иди!

Темный зев тоннеля поглощает фигуру в черном плаще, и нет иной опоры, кроме старых кирпичных стен, а у ног тонким потоком течет зловонная вода.

Горит лицо и словно огнем палит плечо, там, где навек запечатлена черная метка.

Свет сияет издалека. На сапог прыгает крыса. Театр абсурда. Калейдоскоп неверояти. Он отшвыривает мерзкую тварь пинком — откуда только берутся силы. Он бредет.

Против ветра….

По пояс в ледяной воде….

Под насмешливый голос Госпожи Удачи….

Сколько времени прошло? Сколько минут минуло, сколько песчинок пересыпалось с одной из ладоней вечности в другую?

Вот и дворик, в который он входил, и напротив — та самая арка. Только и нужно, подняться по ступеням, проскользнуть сквозь прутья кованой решетки, которой никого не удержать.

Прислонившись спиною к каменной кладке, он втянул ледяной воздух. Словно лето сменила зима, за какие-то час — полтора, что он провел в душном подвальчике. Тонкие пальцы тянутся к плечу. Боль…. От слабости кружится голова. И необходима передышка. Краткий миг. Всего одна минута.

Он безвольно стек по серому камню, сев на ступень. Говорил же Хаттами, что не стоит идти одному. Не послушал. И это тоже судьба.

А опасность царапает нервы, врывается в мозг будоражащим зельем. Опасность невидимая, но ощутимая, поднимающая волоски на коже. Запах страха и запах крови.

Зажмуриться бы! И как назло — глаза ясны и зрячи. А из арки напротив выходят двое. И опасность идет впереди них, распугивая все живое в округе. Эрмийцы. Воины Императора. Каждый жест отточен и верен. Не люди — идеальные машины, созданные убивать.

И некуда бежать. От них не убежать, не защититься, остается только покорно ждать, когда ударит Судьба. Застонать бы от безысходности, да только страх пересушил горло и не выдавить ему из себя ни звука.

— Тащи раба…. - язык не забытый за тысячи дней, за десятилетия бегства из плена бьет по обнаженным нервам, и катятся слезы по щекам от понимания, что ничего не исправить, не вмешаться, не изменить. Не переиграть….

"Тащи раба", — равнодушное и несокрушимое. А в глазах синь шелковых прядей тэнокки, сиренева взгляда, нежные прикосновения слабых пальцев, жемчужное сияние кожи.

И тот, кому отдан приказ, чуть склонив голову направляется, но не к нему. А в проем, куда он входил на час или два ранее.

Время шуршит, время летит пущенной стрелой! Сколько же прошло времени? И через разрывы в тумане памяти — намек на улыбку, и ничего не значащий, так много значащий вопрос о возрасте клейма. Как будто в этом есть какая-то надежда!

А воин недалече, стоит, прислонившись спиной к стене, и закручиваясь спиралями черного торнадо падают локоны на сильную шею. Холодеет душа. Это ж как надо забыться, что б не узнать?!

Это ж в каком надо быть дурмане, что б не почувствовать, не вздрогнуть при звуке первого же шага? Не просто воин. Император! Черный Дьявол! Хозяин….

Стучит сердце, бьется пойманной птицей, скачет вспугнутой белкою! Закусив губу, только и остается надеяться, что сохранит Судьба и спрячет, потому что больше надеяться не на что.

И звучат шаги. Воин тащит за волосы из подвальчика хрупкого человека невероятной красоты, с глазами, вобравшими синь всего света. Тэнокки.

— Долго бегал, мой мальчик, — тихий, вкрадчивый голос, интонации змеи. И тихий шелестящий вздох. — Все! Набегался! Довольно! Не дает вам покоя побег Ареттара. А чем он там закончился, скажи?

И долгое молчание ответом.

— Умер ваш Ареттар. Утопился. Но стал героем. Прогремел! Первый из беглецов, что не вернулся в Империю!

И сколько насмешки! Сколько самого невероятного торжества! Плюнуть бы в ненавистное лицо! Выцарапать кошкою разные, топящие волю глаза! Согнуть, сломать, поставить на колени! Вывернуть бытие так, что б выл, ты, Хозяин, одиноким волком!