Но Бор этих взрывов не слышал: он проводил конец недели в Тисвиле. Однако его неизменный спутник тех дней — радиоприемник — утром сообщил о решающе-главном. Отставка правительства. Военное положение. Законы Германии вместо законов Дании. Последствия совершившегося могли сказаться немедленно. Он не вправе был оставаться вдали от института ни минутой дольше.

…Мысли одна тяжелее другой громоздились в его голове и не уходили на всем пути от Тисвиля до Копенгагена. Он крутил педали старого велосипеда с маятниковым упорством. Было ему, давно уже немолодому, душно и трудно. По улицам встречных селений и городков он катил сквозь вязкую и насильственную тишину. Немецкие патрули обшаривали его согнутую фигуру немигающими глазами. И он чувствовал: потом они смотрят ему в спину — долго, точно прицеливаясь.

В то похоронное воскресенье он не думал, что у него впереди еще целый месяц свободы. Он не знал, что немцы все-таки не осмелятся сразу предпринять свои обычные карательные акции. Через месяц — 26 сентября — был день рождения короля. Не стоило провоцировать взрыв патриотических чувств слишком наглядным введением законов Германии вместо законов Дании. Пусть пройдет опасная дата.

Бор узнал об этом негласном решении германского командования уже в Копенгагене. Сообщение пришло из верных источников: в немецком посольстве был немец Дуквитц, ненавидевший немецкую политику. И хорошо работала шведская разведка. И датское «Подземное правительство» — подпольный Совет Свободы, куда входил старейший друг Оле Кивиц, — располагало большей информацией о намерениях оккупантов, чем того хотелось бы гестаповцам.

…Однако месяц таял быстро. И как-то в середине сентября Бор вызвал к себе Стефана Розенталя не для того, чтобы диктовать ему очередное исправление в постепенно разросшейся работе о взаимодействии заряженных частиц с веществом (урывками они писали ее уже много недель). В директорском кабинете раздалась фраза:

— День рождения короля приближается.

И вслед за тем: «Для тебя пришла пора подумать о бегстве в Швецию». Варианта перехода в подполье даже не обсуждали: многолетний ассистент профессора Бора был слишком широко известен.

Стефан Розенталь: …На подготовку ушло несколько дней, а потом я отправился в Карлсберг попрощаться. В маленькой рабочей комнате — за Помпейским двориком — на столе лежали деньги, взятые Бором из банка на случай, если они мне понадобятся. Расхаживая вокруг стола, он i оворил, что война продлится, быть может, не более полугода и потому не за горами время, когда мы увидимся вновь. Тут же он дал мне текст работы о прохождении заряженных частиц через вещество. Я должен был взять рукопись с собой и сохранить ее в безопасном месте…

Это был самый тяжкий момент прощания. Значит, Дания больше не была безопасным местом даже для трудов президента Датской академии? Они молча посмотрели друг на друга… Бор ободряюще улыбнулся, но не слишком уверенно.

«Позднее он признался, что вопреки своим оптимистическим словам был тогда убежден, что его ждут арест и отправка в Германию».

Накануне дня рождения короля Бор уничтожал документы. Как в начале оккупации, когда он предавал огню всю корреспонденцию, связанную с деятельностью Датского комитета помощи эмигрантам, так теперь он во второй раз сжигал хоть и бумажные, но бесценные и невосстановимые мосты между прошлым и настоящим. Однако переписку с Чэдвиком пощадил. Была ночь, когда он заложил бумажные листки в непроницаемую металлическую трубку, заткнул ее концы пробками и отправился в карлсбергский парк. Там, под прикрытием темноты, он закопал эту трубку в землю, «чтобы ее снова можно было найти после войны» (Oгe Бор).

На второй день после королевской даты — был вторник, 28 сентября — в Карлсберг зашел на чашку чая один дипломат. Он подчеркнуто заметил, что многие люди оставляют Данию, «даже профессора». И Боры поняли его намек. А утром в среду к ним забежал брат Маргарет со срочным сообщением и выложил его без дипломатических околичностей: в Берлине отдан приказ об аресте и переброске в Германию профессора Нильса Бора и профессора Харальда Бора! А потом — всю первую половину дня — предупреждение за предупреждением: час пришел! И неумолкающий телефон: «Вы все еще здесь?!»

В ту среду, 29 сентября, счет пошел с утра уже не на часы, а на минуты.

Маргарет Бор (в записи Рут Мур): Мы должны были бежать в тот же день, а мальчикам предстояло присоединиться к нам позднее. Нашему бегству помогали многие. Друзья позаботились о лодке, и нам было сказано, что мы можем взять с собою небольшой чемодан…

Друзья — это незримые деятели Сопротивления.

…Прощание — почти без слов — с восьмидесятичетырехлетней, совсем уже глухой тетей Ханной. И прощание — тоже без слов — с четырехмесячной внучкой Анной.

Последние рукопожатья. Последние объятья.

Ненужные и неизбежные напутствия мальчикам до скорой встречи на шведском берегу.

Потом — с поворота дороги у красной стены старой карлсбергской пивоварни — прощальный взгляд на спокойно-светлую обитель, где прошли одиннадцать лет жизни.

А дальше? И дальше — череда гнетущих кадров из фильма Бегство, трагически-обыкновенного для той поры и все-таки вопиюще-неправдоподобного, потому что на желто-сером экране скандинавской осени — кадр за кадром — пятидесятивосьмилетний ученый с дорожным чемоданом в руке, скрывающий свое имя и само существование на земле, и рядом с ним — пятидесятитрехлетняя женщина, его жена и мать его сыновей, поспешно разлученная с ними, а вокруг — цивилизованнейший из веков — середина Двадцатого столетья от рождества Христова!

…Старая европейская столица на военном положении. Комендантский час — угроза расстрела за появление в темноте. И потому бегство засветло. Бегство без бегства: притворно прогулочный шаг в толпе и беспечные улыбки случайным знакомым. И условленное свиданье на людном углу: встреча с ученым-коллегой — карлсбергским подпольщиком профессором биохимии Линдерстремом Лангом и его молчаливый кивок на ходу, как сигнал «все идет хорошо!».

И без остановки — тем же шагом — к окраине на взморье. Там цветочные участки и желтеющие сады копенгагенцев. И со стороны: просто пожилая чета любителей-цветоводов идет к своей летней хижине — поработать и отдохнуть.

И другим маршрутом туда же Харальд с женой и маленькими детьми, которых не доверить чужому попечению. День хорош — отчего бы не провести его всей семьею на взморье?

А затем томленье бездействия в чужой хибарке среди садоводческого инструментария. Наконец ночная тьма. Безгласный провожатый. Короткий переход к берегу. И такая ненужная в эту ночь луна осеннего равноденствия.

И вот приглушенный перестук мотора в лунной тишине. Руки, протянутые с борта. Темные фигуры — с берега в лодку. Настороженный старт в неизвестность судьбы и моря. И тихое предупрежденье: впереди пересадка на рыбачью шхуну.

И, как всегда в ночи и в ожидании, сказочное появленье среди освещенных луною волн внезапно громадного силуэта маленького корабля. С борта на борт — наклонная доска. И снова протянутые руки. И хриплый приказ: «Все вниз!» И в пропахшей рыбою темноте — полуторачасовой побег в сторону слабо мерцающих огней нейтральной Швеции…

Крошечная гавань Лимхамн чуть юго-западнее Мальме — в каких-нибудь тридцати километрах по прямой от затемненного Копенгагена — приняла и укрыла беглецов еще до рассвета.

Был четверг, 30 сентября 43-го года.

Утренней ранью Бор расстался с Маргарет. Ему следовало как можно скорее попасть в Стокгольм… Он-то благодаря патриотам-подпольщикам был уже спасен. И в одну из ближайших ночей Маргарет встретит на побережье спасенных мальчиков. Но по ту сторону пролива со дня на день могла начаться истребительная акция вообще против всех, кто подпадал под расистские и прочие дискриминационные законы Германии, ибо теперь это были и законы Дании. Семь тысяч человек, заклейменных ярлыком «неарийцы», стояли на краю верной гибели. Не об ученых коллегах думал Бор, не о друзьях и ближних — о дальних. И всю дорогу в поезде Мальме — Стокгольм, не умея уснуть после напряжения, минувшей ночи, он обсуждал с самим собой: что же предпринять для этих людей, как выручить их из западни?