— Желтомазая обезьяна... Тупое бревно... Я доберусь до тебя... — негромко проговорил варвар, попытавшись выдрать подбородок из захвата. Хотел и плюнуть в желтую харю, но сохранившегося после свидания с Белом мужества не хватило. Ни на что другое, кроме как выругаться вполголоса, у Конана не достало храбрости.

Хватка у дикаря была железная, пальцев он не разжал, а повернул голову пленника влево-вправо, с кривой ухмылкой произнес что-то, вызвавшее во дворе новый приступ смеха. Любит поржать желтомазое дикарье, почки Нергала им в узкие глаза...

И тут ярость захлестнула-таки киммерийца, грозя выплеснуться, как вода из переполненных ведер. По-настоящему разбуди в варваре свирепую ярость — и любое проклятье любого Бела не поможет тому, кто встал у киммерийца на пути.

Конан заехал вождю носком сапога в колено. Вернее, попробовал заехать. Вождь хоть был не молод, а увернулся вполне ловко. И не только увернулся, а еще ткнул киммерийца пальцем в шею.

Ослабли ноги, словно мышцы вдруг превратились в тряпки, а кости — в ивовые прутья. Конан осел на землю. И опять по толпе дикарей прокатился смех. Строптивого пленника не бросились бить и связывать ему ноги, — видимо, посчитали, что преподанного урока будет достаточно.

А вождь нахмурил чело. Никто не смел нарушать торжественную минуту — вождь думает. Конан за время предводительских размышлений поднялся с песка.

Наконец вождь вновь заговорил. Говорил недолго, при почтительном молчании подданных. Закончил короткую речь поднятием руки с растопыренной ладонью. Слово предводителя было встречено одобрительными кивками и, понятное дело, смехом. Конану пришло в голову, что этих дикарей, наверное, и собственная смерть тоже развеселит. А потом пленников куда-то поволокли. Довольно скоро стало ясно — куда...

...В Шадизаре на троне небесного правления утвердился вечер. О дневной жаре остались лишь воспоминания — так же, как и о слепящем солнечном свете. Но вечер еще не передал ночи свой скипетр. Хотя темнее уж не будет, не будет и прохладнее, однако до ночи еще далеко. Ночь заявит о себе большей тишиной на улицах, колотушками сторожей, криками ночного дозора, выступлением на небесное поле армии звезд под предводительством луны...

Они проговорили весь день и приговорили целое море вина. Однако если пить вино неспешно, давая между кубками легкому хмелю покинуть голову, то сильно пьян не будешь. Виноградное вино — это же не гирканская горькая настойка на полыни, которой осушишь две чаши подряд и отправляешь себя в долгое плутание по густому пьяному туману. Покинув погреб с неизрасходованными запасами, Конан и Симур, нисколько по этому поводу не поспорив, направились в «Розовые льдинки».

На улицах Шадизара, по случаю всего лишь вечера и еще не окончившегося праздника гуляло довольно много народа. Отовсюду доносились песни, смех и женские визги. Какой-то уличный фокусник забавлял гуляющих, пуская огонь изо рта. Некий пузатый и богато разодетый купец безуспешно пытался взобраться на коня под хохот зевак. Забираться-то ему удавалось, но плохо получалось усидеть в седле.

Конан и Симур надумали двигаться к «Розовым льдинкам» кружным путем, через Бронзовый квартал: и чтобы проветриться, и чтобы договорить, потому что в «Розовых льдинках», скорее всего, их сумеют отвлечь от разговоров, даже от самых увлекательных.

— Нас дотолкали до сарая, сооруженного из знакомого мне по кхитайским странствиям дерева, — возобновил киммериец свое повествование. — Из бамбука. Помнишь, я такое обнаружил на берегу ручья?

— Да помню! Как такое забудешь. Вообще-то, бамбук — это трава, Конан. И, кстати, мебель из бамбука продается у нас в Шадизаре. На улице святого Лого, у торговца экзотическими товарами Ича Гри.

— Какая же трава, Симур. Скажешь тоже! — Конан снисходительно рассмеялся. — Бамбук большой, выше человеческого роста, и прочный, как коринфийский бук.

— Ладно... Какая, впрочем, разница, Конан из Киммерии, — почему-то устало проговорил Симур. — Вернемся к тюрьме из бамбука, до которой вас дотолкали. Это же была тюрьма, а не трактир со всеми удобствами, правильно я понимаю?

— Да, правильно...

Бамбуковая тюрьма напоминала зверинец с идущими одна за другой клетками, вот разве что прутья были не из железа. В одну из тесных клеток впихнули Конана, в соседнюю — Апрею. Зашуршала под ногами солома, от той же соломы потянуло гнилью.

Дикари же, избавив себя от пленников, подошли к еще одной клетке, тоже соседствующей с узилищем киммерийца, и что-то со смехом довольно долго говорили в ее полумрак. Из полумрака никто не отзывался, да, судя по всему, дикари не очень-то и ждали ответа. Сказали, рассмеялись по своему обыкновению и отправились восвояси, горячо обсуждая, не иначе, события последнего дня. А возле клеток возобновил прогулку преисполненный важности сторож. За пояс у него был заткнут меч, в руках он вертел в руке какие-то палки, соединенные между собой цепочкой.

Стена, разделяющая клетку Конана и Апреи, была сооружена, понятное дело, из бамбуковых палок, между которыми имелись зазоры. Не великие зазоры, руки не просунешь, но пальцы пройдут.

— Апрея, — позвал Конан, — подойди к стене, поднеси руки.

Раздался тяжелый девичий вздох, зашуршала солома, приминаемая маленькими ступнями.

— Зачем ты утащил меня в Нижний дом, — донесся тихий и растерянный голос лесной лучницы. — Ты только продлил мучения.

— Подвинься ближе и подними руки повыше. — Пальцы Конана дотянулись до узла на веревках, опутывающих тонкие девичьи запястья. Придется повозиться, но, похоже, времени у них в запасе предостаточно. Глаза киммерийца понемногу приноравливались к полумраку клетки, хотя вряд ли из этого можно было извлечь какую-то серьезную пользу... — Рано вешать нос и вкладывать мечи в ножны. Я уверен, Апрея, мы еще не добрались до нашего последнего дома. Считай, что нынче мы просто остановились на постой. Распутаемся и выпутаемся. Вот только жаль, что мы ничего не знаем об этих узкоглазых. Кто они такие, за кого нас принимают, как обычно поступают с пленниками. Побольше ясности нам бы не помешало.

Страж, прошествовав мимо, бросил взгляд на то, чем заняты узники. Разглядел или не разглядел — неизвестно, но он отвел взгляд как ни в чем не бывало. А может, не дано ему указаний следить, чтобы узники ни в коем случае не распутались. Не беда, если и распутаются — куда ж они денутся...

— Эй! — позвали из той клетки, что примыкала к узилищу киммерийца с другой стороны.

— Я помогу вам с ясностью. Вы знаете, что сказали мне воины шогуна Изидо?

— А ты сам-то кто? — бросил за спину Конан, не прерывая работы над веревочными узлами.

— Они сказали мне, что два строптивца — это слишком много, — таинственный невольник пропустил вопрос Конана мимо ушей. — Но если мы такие храбрецы, какими себя показываем... — они имели в виду меня и тебя, черноволосый... — так вот, если мы такие храбрецы, то нам милостью шогуна даруется одна жизнь на двоих. Ее мы должны разыграть завтра поутру в честном поединке. Оставшегося в живых они отпустят, чтобы тот передал шогуну Ямото, что шогун Изидо милостив, справедлив и всегда готов видеть у себя шогуна Ямото, когда тот захочет признать Изидо своим повелителем...

— Ты научился разговаривать на их языке, брат? — вдруг сказала Апрея. Сказала просто, буднично, словно нисколько не удивлена была встрече с родным братом, которого до сего дня почитала за мертвого. А впрочем, сможет ли теперь что-либо поразить лесную женщину — после того, как в одночасье рухнули ее прежние представления о жизни?

— Да, за семь лун я освоил их язык, сестра, — отозвался из своей клетки брат, равно не проявив ни удивления, ни буйной радости от встречи с сестренкой. — Зачем ты отправилась на поиски, почему не осталась дома? И кто это с тобой?

— Отец погиб от рук людей из Серого гнезда, Порк.