И только потом вернулся к огню. От снопов искр, высекаемых ударами камня об камень, занялся пучок сухой травы. Дуя на траву, Конан заставил ее загореться. А от загоревшейся травы ничего не стоило зажечь приготовленные заранее сухие листья, стебли и затем ветки. Конан, довольный собой, замурлыкал под нос негрустную песню и взялся за птицу...

...В той части неизвестного мира, где они устроились на ночлег, полноценно утвердилась ночь с ее непроглядной мглой, джунгли ожили устрашающими звуками: ревом, завываниями, клекотом, треском ветвей. И костер был, наверное, единственным светящимся пятном на земле. На небе же свет излучали звезды, и два молочно-белых шара, похожих на луну, нависали над землей. Два шара: ближний и дальний, небольшой и еще меньше, тусклый и еще тусклее.

Птица, выпотрошенная и ощипанная Конаном, жарилась над углями вечернего костра. Уже целую вечность жарилась — так казалось Конану. Наверное, уже скоро. Будить или не будить Аккину, чтобы вместе насладиться несоленой дичью?

Голова делалась все тяжелей. Не без усилий Конан смотрел на тлеющие угли, которые шипели от капающего на них жира, и словно бы из красного переливающегося света наплывали картины бурных событий последних дней, а в них причудливо вплетались воспоминание о детских годах в Киммерии и самые усладительные картины многочисленных странствий: битвы и женщины, кавалерийские рубки под перепляс копыт и под сабельный звон, ласки синеоких и крутобедрых прелестниц под сводами узорчатых шатров, набеги на караваны, гладиаторские схватки на аренах, белокурые и страстные северянки, смешливые чернокожие женщины, загадочные и умелые кхитаянки... И Конан, погружаясь все глубже в туман дремы, отказывался верить, что существует какой-то Бел со своим посохом, слепцы со своими богами, деревья и их обитатели, Конан отказывался верить, что все происшедшее произошло с ним. Нет, это было с кем-то другим, героем из легенд, а Конан-варвар просто заслушался затянувшейся историей сладкопевного сказителя. Вот новый напев сменил предыдущий, в котором ночная тьма превращается в движущиеся тени. И эти тени обступают Конана. Конан падает на спину, выхватывая из лежащих рядом ножен неизменный двуручный меч, но мелькает что-то неуловимое, издающие свист, и оружие падает на камни, так и не поднятое.

Все это Конан видит, уже чувствуя на себе чужое прикосновение. И его валит лицом на камни. Его руки выворачиваются за спину, сводятся вместе...

— Кром вас побери! — вырывается у Конана, и тут же макушку сотрясает от удара.

— Апрея! — это последнее, что успевает крикнуть киммериец...

...Жуткая, кинжалами проколовшая череп боль заставила его открыть глаза. Он хотел обхватить голову руками, но руки не поднялись, словно кто-то держал их за спиной. Он ничего не мог понять.

А тут еще вокруг зазвучал смех. И ничего не видно. Лишь отдельные пятна света во всеобщей темноте. И говорят на насквозь незнакомом языке...

Внезапно его затылок получил чувствительную затрещину. И опять послышался смех.

— Ничего смешного не нахожу, — пробурчал Конан.

Впрочем затрещина сослужила хорошую службу. Конан сразу вспомнил, что ему чудилось накануне его короткого сна или, лучше сказать, окунания в забытье, не принесшего ни отдыха, ни счастливого пробуждения.

— Что, вернулись за своим шнурком? — хмыкнул киммериец. И тут же последовал резкий, неприятный для слуха выкрик, совпавший со звонким шлепком. Это, конечно, опять шлепнули Конана по затылку. Предупредили.

«А где Апрея? — подумал Конан. — Может быть, ей повезло и ее не нашли под ветками?» Подумал, а в этот момент его рывком подняли с земли. Развернули...

И тогда его глазам, несколько свыкшимся с ночной мглой, удалось разглядеть перед собой лицо одного из тех, кто напал на них. Ни бороды, ни усов, ни щетины, узкий разрез глаз, выбритый лоб, сжатые тонкие губы. Кхитайцы? Но откуда?!

Раздался громкий властный выкрик — одно слово, резкое и немелодичное...

И с этого слова начались самые тяжелые часы из проведенных Конаном в этом мире. Часы, что занял переход.

Апрею, разумеется, тоже нашли. Конан скоро смог в этом убедиться, когда двух пленников со связанными руками, связали дополнительно, веревкой между собой и погнали по ночному лесу. Впереди, сразу за дикарем, замыкающим дикарский авангард из трех человек, поставили Конана, за ним Апрею. За девушкой тянулась цепочкой вторая часть узкоглазых варваров.

— Осторожно под ноги! Корень! — предупреждал Апрею киммериец, который иногда видел препятствия в темноте, иногда распознавал их, натыкаясь, и пока у него получалось удержаться на ногах.

«Как Апрея, уставшая, непривычная к долгой ходьбе по земле, сможет выдержать этот переход — в темноте со связанными руками? И что с ней сделают варвары потом? Что они с ней сделают, если лучница упадет и не сможет подняться? Развяжут ли ему руки, дадут ли ему нести девушку?» — невеселые (а откуда взяться веселым!) мысли тряслись в голове под ночную ходьбу.

И тут Конан поймал себя на том, что почти ничего не знает о своей спутнице. Кроме того, что Апрея очень стойко для женщины держит удары судьбы... И больше ничего...

Конан споткнулся на невидимой в темноте неровности и упал, больно стукнувшись коленом и чуть не сбив с ног свою подругу по плену. Раздались гневные выкрики дикарей, среди которых Конан разобрал не раз повторенное слово «гэйдзин». Наверное, какое-нибудь местное ругательство, подумал Конан, поднимаясь.

И были еще падения, были удары ногами под ребра, заставляющие подняться, Конан не раз склонялся над лесной лучницей:

— Поднимайся, Апрея, это тупые и злобные дикари. Они могут и избавиться от обузы. Потерпи, подруга.

«Только бы никто из нас ничего не повредил», — как заклинание, иногда повторял про себя Конан. И вскоре все его мысли представляли собой нехитрый и обычно несвойственный Конану набор заклинаний: «только бы не упасть», «только бы хватило сил», «скорее бы это кончилось», «дойти бы».

Они незаметно, но постоянно забирали вверх. Джунгли редели и, наконец, остались позади. Они вышли на открытое пространство, где неожиданно дикари остановились, стали один за другим опускаться на землю и позволили сесть пленникам. Сев, оба пленника рухнули на землю и забылись сном.

Утро открыло им глаза. Не благодаря взошедшему светилу, а благодаря ударам ног в живот. Утро открыло глаза на многое, что скрывала ночь. На то, например, что захвативших их дикарей было семеро. На то, что это действительно были дикари, судя по их вооружению: небольшие луки и колчаны со стрелами, мечи в ножнах, заткнутые за пояс, кинжалы. На то, что они невысоки ростом, только один из них был вровень Конану. На то, что они все казались на одно лицо, у всех были выбриты лбы, а сзади волосы заплетены в косичку. Их кожа имела чуть заметный желтоватый оттенок. Одеты они были в смешные наряды: широкие, похожие на юбку, черные штаны, и в куртку — не куртку, рубаху — не рубаху, во что-то просторное, запахивающееся, черного же цвета со свисающими на локтях рукавами. На ногах — короткие меховые сапоги, в которых, должно быть, легко ступать бесшумно, однако должны очень сильно потеть ноги в такие дни, какой был вчера и какой обещало сегодняшнее утро.

Прояснилась и судьба оружия. Ножны киммерийца болтались теперь за спиной одного из дикарей, их примитивные луки и стрелы дикари, судя по всему, взять побрезговали.

Все проснулись, кого требовалось — разбудили, и продолжился переход, их погнали дальше, держа по-прежнему связанными. Хорошо, что стало светло и джунгли остались позади, хорошо, что двигались они теперь по утоптанным тропинкам холмистой местности. Зато теперь их заставляли бежать. Правда, небыстро, размеренно, но и это было тяжело. Особенно Апрее.

У Конана болело все. Ему казалось, что в пятки заколочены гвозди, что к ногам привязаны гири, в рот натолкали бумаги, а на теле не осталось живого места, не получившего бы удар или ушиб при падении. Веревки содрали кожу на запястьях и тоже причиняли боль. И опять дало себя знать проклятье Бела — как же, волновали бы раньше Конана такие пустяки!