Виктор любил и умел – читать следы, слышать, смотреть, нюхать, чувствовать – и главное,– ждать, ждать, ждать. Никогда не относился к охоте как к спорту. Для спорта у Виктора был тир, старый ментовский тир на Аптекарском, куда он каждую неделю ходил тренироваться. А охота – это искусство. Искусство, где главное – не упорство и меткость, а чутье и терпение.

Для лося ждали пороши. Лось был старый. Отстрел его был плановый. Виктору один раз удалось случайно его разглядеть в бинокль, но на выстрел такой матерый бык его не подпустил, ушел. По бесснежному лесу его было не выследить. Огромный бычина весом больше полутонны, с уже обломанными местами уродливыми рогами, умел уходить быстро, но аккуратно – веток не ломал, по земле не следил. Местные говорили, что пытались выманить его в ранний гон, но старик на вабу не клюнул, то ли был уже слишком стар, то ли достаточно умен. Старики агрессивны, отгоняют созревших производителей от коров, надломанные рога ранят иногда опаснее. Обычно старые быки начинают гон неделей-другой раньше молодых самцов, тогда-то их и приманивают на «стон».

Этот не пришел.

Ждали зимы. Зима началась.

Теперь ждали снега.

В узерк Виктору на зайцев не сильно везло, точнее говоря, не везло вовсе. Выходил он один, без спутников, без собак.

В такую погоду побелевшего зайца должно быть видно издалека. И потому подойти к нему можно достаточно близко. На голой черной земле заяц лежит крепко, чувствуя, что ему, побелевшему, спрятаться будет негде, потому и бежать – бессмысленно. Всего-то и требуется – подойти к зайцу на расстояние выстрела, прицелиться да нажать на спусковой крючок. Вот и вся охота.

И зайцы тут есть, Виктор знал это точно, поля и леса в этой области были им исхожены. Не первый год замужем, как говорится. Но зайца не было, хоть плачь. Иногда казалось – вот оно, белое пятно, подходи осторожно, и!.. И ты идешь медленно, тщательно прикидывая расстояние, понимая, что на дальность тут стрелять нельзя, собаки с тобой нет, подходить надо точно, но уже подходя – видишь, что не заяц это вовсе, а чья-то крупная обглоданная кость или вовсе – березовая колода. От обиды на собственные, такие глупые ошибки Виктора спасало то, что пустых выстрелов по березовым пням и колодам он все-таки не делал. Тогда-то он и стал внимательно разглядывать каждое пятно в бинокль, прежде чем выбрать цель. Благодаря чему смог увидеть и старого лося, который показался секундой на опушке и снова скрылся.

Виктор бубнил себе под нос Пушкина – лишь бы не слышать пьяный гон своих сотоварищей. «Красивое и многозначительное слово все-таки – гон» – усмехнулся Виктор, отметив, что охотничий треп с обсуждения рогатого скота плавно перетек на женскую тематику. Сегодня была его очередь кашеварить, и он с удовольствием принялся за приготовление обеда. Перловая крупа была замочена с вечера, а утром, щедро сдобренная топленым маслом, отправлена в чугунке в печку. Печка была горяча с ночи, днем они не топили, готовили перед избушкой на костре. Каша бухтела и пыхтела, осталось разогреть тушеное мясо, добавить луку и специй – вот обед и готов.

На охоте пили водку – белую, «охотничью», «зверобой» и «зубровку». «Зубровка» у Сергея была домашнего изготовления, многолетней выдержки – тягучая, темная, пахучая. Даже эстет Макс, пытавшийся первый день держаться особняком и чинно попивать собственный зерновой виски Cameron Brig, надменно предлагавший остальным – угощаться, на второй день – надменность утратил – потянул в сторону застолья носом и сам попросил у Сергея «дать продегустировать стопочку». «Зубровка» была знатная, она сбивала с ног, оставляя при этом сознание незамутненным. Мысли были ясны и прямолинейны, а тело вдруг переставало слушаться, становилось ватным. После распития «на троих» за обедом, приготовленным Виктором (который на охоте не пил, не курил и другим не советовал), мужики ржали как кони, когда один из них делал попытку встать из-за стола и выйти за дверь. Маленькая избушка, в которую и невысокий-то человек входил, складываясь пополам, после порции «зубровки» – казалась вообще кукольным домиком, да при этом еще и раскачивалась немилосердно, будто не на земле стоял крепкий сруб, а на сказочных куриных ногах.

После обеда пошел долгожданный снег – и пошел он крупно, широко, щедро, будто отдавая долг за своей опоздание. Лес оказался облеплен свежим снегом в считанные минуты, таять тот и не думал. Виктор, вернувшись из леса, где любовался этой белоснежной сказкой, серьезно сказал мужикам:

– С выпивкой на сегодня завязываем! Завтра пойдем.

Мужики заворчали недовольно, но тихо, будто они были пионерами, а Виктор их вожатым. Но алкоголь послушно со стола убрали.

Снег шел и шел до самой темноты. Колян зажег фонарь, подвешенный к низкой потолочной балке, и предложил расписать «пулю». Сергей с Максом шумно обрадовались и стали звать Виктора – четвертым. Виктор почему-то согласился, опять-таки по причине того, что сидя с ними за одним столом, коротая вечерок – проще будет проследить, чтобы «зубровка» или даже Cameron Brig не вернулись обратно к этому столу.

Игра сначала шла вяло, и разговор тоже не вязался. Первые три круга – просто крутили распасы, и Виктор все три круга сидел на прикупе. Прикуп он честно не смотрел, и когда Колян предложил ему «падать впополаме» – решил глянуть. Три масти были чистые и короткие – семь, восемь; семь, восемь; и семь, восемь, девять. А вот на первых без прикупа можно было подсесть – семь, девять, дама. Колян очень хотел упасть, Виктор кивнул – и выкинул прикуп – валет и король пик.

– Две пики – не одна пика!

Колян непонятно чему обрадовался. Записали. Его рука была первой. Виктор даже снос смотреть не стал, все было чистенько. Потянулся и встал из-за стола – выйти еще глянуть на снег. И тут грянул гром. Колян зашел на мизере в пику – семеркой. Гром был что надо, но паровоз все же не загудел, всего две взятки. На семерку ушел туз и десятка. Потом у Коляна отъели его чистые малки, а под оставшуюся пику – зашли в восьмерку.

Виктор потом много раз возвращался в памяти к этому моменту и все не мог понять, почему, почему же Колян снес прикуп, зачем он оставил именно даму. То, что он вообще в пику зашел – Виктор даже и понять не пытался. Гору они вдвоем с Коляном открыли, как и договаривались – «впополаме».

А наутро Коляна застрелили.

В качестве эпиграфа:

Ася знала, что такое голод. Она знала, что такое голод – не понаслышке. Знала, что такое голод, и не знала, что такое любовь. Но Ася смутно догадывалась, что природа этих явлений – любви и голода – одинакова. И причина ее знаний и незнаний тоже – одинакова.

Ася была детдомовской.

Потом она стала взрослой, и ей было странно и даже страшно слышать, когда такие же дети, как и она, воспитанники детских домов – жаловались на то, что в их детстве не хватало игрушек, или красивой одежды, или одиночества, отдельного пространства, каких-то своих личных вещей, типа персонального компьютера или собственных лыж.