Я не знаю, не знаю. Напяльте себе на головы завязанные на манер ермолки чулки, как обычно носил их мой папа вместе со старым рабочим халатом, строя наш дом. Никогда не видела ничего более отвратительного. Я не знаю, какое наказание и за какое преступление вы несете, за что вам приходится надевать нечто столь отвратительное. Обрезать чулок, завязать сверху так, чтобы остался помпончик, а потом надеть на голову. Готово.

Проникает, прорывается солнце, первый вестник страдания, к господину, как имя его, каждый знает как имя его, проникает, прорывается войско в город, несметное войско и все же недостаточно мощное, протискивается сквозь голодающих, жаждущих; войско, пробивающееся сквозь вставший на пути грозный город, полный людей, слишком большой, перенаселенный, так ужасны дела его, но не меньше то, что он терпит, город, родной до камня, лежащий в пустыне, жители давно обожжены солнцем и превращены в глиняное войско. И как можем мы после всего этого быть добры к вавилонскому народу? Говорят, что они ревут – воды! воды! воды! еды! еды! Мой сын, мой сын, два моих сына, три моих сына, четыре моих сына. Никого нет. Никого нет. Лучше сразу и то и другое: вода и еда. Пакеты с едой. Пошевеливайтесь вы, слезайте с машины, побыстрее, а не то городские жители избранного отряда господня, уже не окропленные водой, станут разбивать головы и выпустят целый мир чувств, которые знаем только мы, на западе, и волну ненависти, которую знают только они. И нам хочется пить, о да, но мы же не ненавидим, да, конечно, но и у нас есть чувства. Но мы их не выражаем. Мы не совсем бесчувственны, но куда заводят они, чувства? Откуда приходят и куда уходят? Куда заводят нас? Они ведут нас к освобождению народа. И почему они так себя ведут? Не хотят быть свободными? Быть свободными только при условии – быть понятыми? Что? Всегда сказано или слишком много или слишком мало. Требование полностью разоблачиться, раскрыться в каждом произнесенном слове – наивно. Поэтому мы сейчас ничего не будем говорить. Так лучше. Люди всегда хотят быть поняты благосклонно, иначе они не стали бы ничего говорить в многочисленные камеры и микрофоны. От чужого прячутся. О себе говорят только то, что хотят думать, а не то, что на самом деле думают. Что, что? Они вообще не хотят быть понятыми? И к чему тогда все наши усилия? Нам это все равно. Мы ведь делаем, что хотим. Нет, мы не всегда можем делать, что хотим. И поэтому давно не играем себя. Мы настоящие. Мы грабим, когда чего-нибудь хотим. У нас мутится рассудок, когда мы не получаем того, чего хотим. Где теперь вся нефть, которую не успели использовать? Она горит. Она горит. Взрывчатка у нефтяных скважин, где застаивается и без пользы сгорает нефть. Это невозможно представить, и это едва ли можно предвидеть. Того, кто мог бы спастись из океанского потока, мы на всякий случай убили. Вы можете поджечь наши дома и наших идолов, но не нашу нефть и не наш телевизор, его мы сохраним, наш алтарь, который не может исчезнуть без следа, ведь он сам – след! Телевизоры – наши трассирующие пули, чтобы мы могли видеть в темноте. Чтобы мы и в темноте могли видеть, как молния ударяет в поток вражеского войска. А вот наши бомбы из обедненного урана, я их как раз искала, ими мы обязательно воспользуемся. Посмотрите, я хочу объяснить простыми словами, почему: энергия, которая содержится в бомбе, это соотношение скорости и массы. Бомба не может съесть батончик Марс, не правда ли. Она ведь не может съесть батончик мюслей с мюсли? или «Киндер делис», чтобы восполнить затраченную энергию и добыть энергию, которой у нее, бомбы, нет. Она не может, да и не должна есть, в этом ей повезло. В одной этой точке, где возникает ее пробивная способность – и где, к сожалению, прекращается наша. Орудия танка имеют маленький диаметр, не более 12 см, не так ли, и как же можно добиться порядочной пробивной силы? Наша проблема в том, что мы должны добиться большой мощности на маленьком пространстве, уран имеет большую плотность, в этом ему не повезло. Тут и нам не повезло, потому что и мы от этого можем заболеть. И все же это скорее наше счастье, чем несчастье, если рассматривать это с точки зрения войны. Точечные удары по своевольным кораблям – так сегодня уже не играют. Уран, тот разносит все. Он разрывается, как нам только что сказал этот господин. Постоянно осуществляется снабжение, но самому ему бегать не приходится. Итак, это никак не укладывается у меня в голове: чувства все умерли, действительно все? Из-за того, что им пришлось увидеть так много ужасного и так много страдания или что – или почему? Все? У вас были какие-то чувства, а у других их вовсе не было? Не может быть! Нет, я в это не верю, они еще живы! Нет, все же нет. Они умерли, здесь нет ничего. Возможно, они не знакомы ни с одним чувством. И при этом верят в Бога. Но этого им недостаточно. Они хотят освободить отечество. Но не могут, потому что только мы устоим перед искусителем, который лишь задержал бы нас; и мы ставим под вопрос религию, и ставим под вопрос песок, и воду ставим мы под вопрос, только мы знаем Бога и познали его, мы не хотим его, мы никого не искушаем, мы искушаем лишь экран телевизора. Когда мы приходим домой, сразу включаем экран. Он должен работать. Он и работает. Образы нашего божества никогда не исчезают бесследно, мы видим его там, мы видим его только там, на голубом экране. Так, мы отстраняем этот народ от веры, наконец-то даем ему взамен нашу картинку, и готово. Так будет хорошо. Тогда с этим народом будет покончено, это народ, который понятия не имеет о превосходстве личности, ведь народа, в котором нет ни единой личности, не бывает. Но Бога, Бога они знают. Они не знают никого, они не любят никого, но Бога, его они знают. Чувств не знают они, но Бога, говорят, его они знают. Они сказали это. И они также знают, что это их Бог. И теперь они узнают нас. Спорим, что скоро мы станем их богами? Нет? Ну нет, так нет. Не хотите – как хотите. Это угрожающее пронизывает властителя каждого города, итак, теперь появятся все имена, которые мы знаем или нет, неважно. Аравия, или как там ее, изобилует именами, некоторые из них знает каждый, нет такого, кто не знал хотя бы одного, даже тот, кто не знает ни одного человека, знает по крайней мере одного, кто знает этого человека, ведь Вавилон постепенно выталкивает пеструю смесь и не принимает ее обратно. И все они, повелители, господа, носители имен, несут эту тяжесть на своих золотых машинах, я имею в виду, вообще-то их несут машины, а не наоборот. А они лишь несут бензин за нашими автомобилями, хотя иногда и мы погибаем. И тем не менее – спасибо, мы охотно берем его, охотно, охотно, золотой сок, окропляем им столь прекрасный цвет мужчин, уехавших в вавилонскую страну. Что я хотела сказать. Да. Все они, угрожающие соседям, находят, что гордость интереснее, чем равноправие, да, они так находят. Факт. Действительно. Зато мы находим их там, где всегда, под строгим запретом короля. Возможно, кто-то сбежит от них, но придет еще больше. Например, те из английского и американского народа, что отправляются на войну. Вот они, богатые сокровищницы, крепости, скрывающие золото. Но они, конечно, хотят еще больше. Они всегда хотят еще больше. Кто имеет тот имеет. Кто может тот может. Не каждый, кто хочет тот получает. Этот получает, он не из неженок, поэтому получает. Тот получает. Вы его уже знаете? Вы слышали название фирмы «Хеллибертон» и имя Чейни, святого господина, потомка я не знаю чего или кого, точно матери, и теперь он борется против многочисленных слабых чувств. Дик Чейни. Но его чувства не выиграют. Выиграет «Хеллибертон», фирма, она может даже строить клетки на Кубе, ну это и я бы смогла, в крайнем случае построить клетку, подходящую хотя бы для кролика. Корпус-Кристи[1] построили они в Техасе, это у них получилось. Он заслужил свое имя. Потом он все восстановит, господин энергетики, господин председатель разума, господин фальсификаций баланса, господин двоюродных братьев. Но двоюродные братья есть только в Аравии. Вы можете быть уверенными, что фирма не останется в накладе, кто бы ни победил. Постойте, а что с англичанами? где храбрые парни, которые так хорошо потрудились над чужой плотью, и, конечно же, наоборот, ведь никто не хочет остаться в долгу, хотя иногда бывает и так. Ведь они притащились как воплощение мести в чужую страну, песок которой скрипел у них на зубах, а теперь ничего не получат? Вот именно. Я несу вам эту весть. А они еще получат поручения, и немало. Пока их нет. Но они ведут переговоры уверенно. К красоте без изъянов придут незваные строительные фирмы, одного поля ягоды. Одна за другой, и в каком порядке – это строго регулируется. Я несу вам эту весть. Вместо родины они получили – по жребию – нет, не по жребию, по праву привычки, через отношения, лобби, родство, традицию – неважно как, итак, в любом случае первые получили самые жирные заказы. Бланк заказа склоняется как ива, но далеко не плакучая. Кто рано встает, тому Бог подает. Буш и Блэр спорят друг с другом по-английски, в летней резиденции, в Кэмп-Дэвиде, малыш с пращой, вы же знаете, и Голиаф, Левиафан, приносят жертвы демону, защищающему от несчастий, туда не ведет ни один путь, что я хотела сказать, неважно, британские фирмы, они до сих пор не пришли к кормушке, но и Блэр хочет что-то получить, это понятно. Это ясно. Когда он узнал об этом от «Хеллибертон», он бушевал, потом Буш его успокоил, и он запрягает их всех в свою упряжку и налагает ярмо на шеи мальчиков, но его фирмы стоят за заказы стройными единицами, единицами со многими нулями, да, это не ярмо, разве что для мальчишек, и это украшение они тащат все, исполненные гордости. И они держат рот в узде, чтобы ими легко было управлять, чтобы катились заказы. Они держат рот на замке. И мы тоже. Если они могут, можем и мы. Но только не Чейни. Он и не должен. Ему есть что сказать. И вот он снова говорит. Хоть он и не обязан, главное – его заработки только начинаются, а не заканчиваются. Как поживает война? Она всегда скорее начинается, чем заканчивается. Рыбак рыбака видит издалека. Дик Чейни. Да. Такой, как он, будет строить. В объемах 100 миллиардов долларов, день за днем считая деньги, пока тянется время.