Багровое солнце ярко освещало царящее вокруг запустение. Гладкая равнина известковой почвы, белой, как свежий снег, простиралась во всех направлениях. Потоки раскаленного воздуха, как привидения, отплясывали на земле, среди полной неподвижности, свой танец смерти. Путешественник — если бы он отважился пересечь эту бездорожную пустыню — обнаружил бы, что смутная неприязнь еще больше усиливается из-за какого-то металлического запаха.

Над этой совершенно пустынной равниной возвышалось Дерево Скорби: черное, искривленное чудовище, царапающее раскаленное небо голыми ветвями. Когда-то, возможно, оно было величавым деревом и ласково прятало в тени и человека и зверя. Теперь же этот мрачный, покрытый шипами скелет стал деревом зла.

Высоко на черном стволе висел Конан-варвар. Его обнаженное тело было покрыто запекшейся кровью и слоем меловой пыли. Капельки пота, стекая по телу, оставляли за собой извилистые грязные дорожки. Спутанные волосы свисали грязными жгутами, очерчивая избитое лицо, превратившееся в растрескавшуюся, обожженную солнцем маску, на которой жили только глаза. Это были злые, горящие глаза пойманного и умирающего зверя.

Руки Конана были туго привязаны к двум широко разнесенным сучьям, веревки крепко стягивали и его ноги, прочно прижимая бедра к шершавой коре дерева. Конана жестоко мучили эти ремни, но гораздо страшнее была боль, причиняемая тонкими гвоздями, которыми прибили к ветвям ладони Конана.

Конан не знал, сколько часов прошло с того времени, как стражники Дуума безжалостно его распяли. Мозг Конана оцепенел от боли, временами он терял сознание. Жажда стала невыразимой мукой, а неумолимые лучи солнца жгли тело. Ничто не нарушало медленную агонию, кроме теней стервятников, парящих на неподвижных крыльях под безжалостным солнцем. Они ждали смерти человека, ждали пира. Эти падальщики казались единственными живыми существами во всей белой пустыне.

Один стервятник, лениво двигая крыльями, спустился вниз и уселся на ветке над головой киммерийца. Птица вытянула морщинистую шею, чтобы вглядеться в распятого человека, чья голова уже упала на широкую грудь. Падальщику это избитое тело показалось безжизненным. Он стал внимательнее всматриваться в жертву то правым, то левым глазом.

Конан оставался неподвижным. В эту минуту он стал ясно понимать, что без глотка жидкости смерть возьмет его еще до захода солнца. А на всей этой пылающей жаром равнине можно было выпить только одно…

Стервятник подпрыгнул на ветке, бросился в безветренное небо, а затем набрал высоту для атаки и ринулся вниз. Согнутый крючком клюв поднялся, целя в глаз Конана. Тень птицы пронеслась по лицу киммерийца. Напрягая все свои силы, Конан поднял голову. Он не шевельнулся, когда стервятник вцепился когтями в его грудь и захлопал крыльями о воздух, готовясь нанести удар.

В это мгновение голова Конана рванулась вперед. Его челюсти щелкнули подобно волчьим, а крепкие зубы вонзились в тощую шею птицы, задушив вскрик удивления и боли. Черные крылья били Конана по обожженному лицу, когти раздирали его грудь, но он не ослабил хватку. Его зубы все глубже входили в морщинистую шею, лишенную перьев. Наконец хрустнул позвонок, и крылья стервятника безжизненно повисли. Продолжая сжимать челюсти, Конан всасывал кровь птицы. И даже теплая и соленая, она могла потягаться по вкусу с бокалом лучшего вина.

Чувствуя себя возрожденным, Конан поднял голову. Солнце, опускаясь к западу, раскрашивало мрачную равнину красными полосками. Вдруг что-то заставило напрячься притупившийся разум варвара. Было ли это клубом пыли, чуть подкрашенным красными лучами заходящего солнца, или облаком дыма? Что бы это ни было, оно становилось больше, оно приближалось.

Долгое время Конан не мог понять, что именно приближается к нему. Это что-то плыло по волнам жара, как пловец, грудью пробивающийся сквозь бушующее море. Наконец расплывчатое пятно превратилось в наездника, скачущего легким галопом. Вдруг всадник — так управляться с лошадьми могут только гирканцы — пустил своего коня в карьер. Несмотря на опухшие, растрескавшиеся губы, Конан улыбнулся.

— Эрлик! Что они с тобой сделали? — воскликнул Саботай, соскакивая с коня и привязывая поводья к нижней ветке проклятого дерева. Конан что-то прорычал в ответ, но горло так пересохло, что его слова остались непонятными.

Трясущимися руками Саботай достал из седельной сумки инструмент, похожий на клещи, которыми вытаскивают камни, застрявшие в подковах лошадей. Засунув его за пояс, Саботай вскарабкался вверх по дереву, туда, где висел киммериец. Саботай поспешно попытался извлечь гвозди из рук Конана, которые распухли так, что стали вдвое больше обычного. Варвар закусил губу, чтобы заглушить стоны, а гирканец с силой дергал и тянул, пока не вытащил гвозди.

Потом гирканец выбросил щипцы и перерезал ножом веревки на ногах Конана; и только когда эти узлы ослабли, он сделал надрезы на ремнях, связывавших руки друга.

— Держись локтями за ветки, если можешь, — посоветовал Саботай. — Ты ведь не хочешь свалиться на землю.

Наконец последняя веревка была перерезана, и Конан, поддерживаемый невысоким вором, с трудом соскользнул вниз. Опираясь на ствол дерева, израненный, он молча переносил страдания, пока Саботай растирал его обожженные, в сильных кровоподтеках конечности, чтобы восстановить кровообращение. Подавая Конану кожаную фляжку с водой, он сказал:

— Сперва прополощи рот и сплюнь. Потом сделай несколько маленьких глотков. Если ты будешь пить, как обычно, тебе будет очень плохо, а может быть… Я видел, как люди умирали от этого.

— Я знаю, — тихо пробормотал киммериец. — У тебя есть что-нибудь поесть?

— Сначала я разожгу сигнальный костер, чтобы его увидела Валерия. Мы долго искали тебя. Колдун сказал, что ты будешь южнее Горы Могущества, но не смог сообщить нам ничего более определенного.

Гирканец собрал прутья под мертвым деревом, сломал пару небольших ветвей, и вскоре, с помощью кремня и огнива, запылал веселый костерок. Затем, поискав вокруг, он нашел несколько кустиков сухой травы и бросил их в пламя. От травы к небу поднялось большое клубящееся облако дыма. После этого Саботай поднял мертвого стервятника и, присев на корточки, начал ощипывать птицу.

— Ради Крома, скажи, что ты делаешь? — проворчал Конан.

— Выдираю перья, — ответил вор.

— Ты собираешься зажарить эту гадость!

— А почему нет? Мясо есть мясо, да и мы оба голодны.

Конан еле удержался от рвоты и недовольно сказал:

— Если я даже и буду есть, то тебе придется кормить меня. У меня руки не двигаются.

Саботай кивнул и согнулся над костром. Вскоре с кусков жарящегося мяса, насаженных на заостренную палку, в костер стал капать жир, и сытный подкупающий запах наполнил воздух. После скудного, но вкусного ужина Конан тяжело вздохнул, а потом погрузился в сон, прислонившись к Дереву Скорби.

Конан очнулся среди могильных холмов мертвых царей на берегу моря Вилайет. Валерия, склонившись над ним, промывала и смазывала его раны. Он смутно помнил — а может быть, это был сон, — как он ехал на лошади Валерии, а она сидела за ним, держа поводья и поддерживая его всякий раз, когда он начинал вываливаться из седла.

Он долго смотрел на свои руки, онемевшие, распухшие, воспаленные. Было невыносимо больно пошевелить даже пальцем.

— Больше никогда не смогу держать меч, — невнятно произнес он. — Лучше бы я умер.

Затем сознание снова покинуло его и все вокруг потонуло в мутном тумане. Нескончаемые часы, проведенные киммерийцем на Дереве Скорби, так истощили его звериную жизнеспособность, что те, кто ухаживал за ним, боялись, что он может не оправиться от ран. Конан горел в бешеной лихорадке. Его вера в собственные силы исчезла.

— Он еще жив? — спрашивал старый колдун, переступая порог лачуги, в которой лежал умирающий мужчина.