– Примерно. Счета так или иначе становятся личными, это дело техники, и, скорее всего, анонимными, кодированными. Мальчики богатеют на гешефтах, как ты говоришь. Фирмочки тихо-мирно объявляют о своей кончине, и никто этого, понятно, не замечает, потому что они никому не нужны, никому не должны и им никто не должен.

– Йес! Я знала, что ты сообразительный мальчик. А еще банк спонсировал всякие выставки. Для музея организация выставки дело недешевое, а для банка такого уровня – тьфу, копейки.

Экспонаты вывозят куда-нибудь, скажем, в ту же Польшу. Вернисаж проходит вполне успешно, и никто не знает, что судьба коллекции определена заранее, что экспозиция загодя подготовлена под ограбление. И никто не виноват. Одни сделали заказ, другие спонсировали, третьи ни сном ни духом привезли и добросовестно разместили экспонаты, четвертые, заранее оплаченные, ограбили, пятые грабителей не нашли.

– Юлька, откуда ты это знаешь?

– Ловила кое-какие разговоры, обрывки фраз. Шила в мешке не утаишь. Подробностей я, конечно, не знаю, но все примерно так и есть, схема всегда одна, и если почитать криминальную хронику какую-нибудь, то все становится предельно ясно. Так же и с богатыми частными коллекциями. Снимается выставочное помещение, выставку точно так же грабят или, что скорее, находят повод задержать экспонаты на таможне по ту сторону границы. Где уж коллекция задерживается на самом деле, это вопрос. Только постепенно части коллекции, которые хранятся вроде бы на таможне, выплывают на аукционах.

– «Сотби», «Кристи»?

– Да нет, необязательно у таких проглотов, как «Сотби» или «Кристи», а так, вполне респектабельно идут с молотка то здесь, то там. Владельцу, которому по какой-то причине страшно хочется распрощаться с родными осинами, просто так никто не дал бы вывезти коллекцию из государства, чтобы продать и жить припеваючи, немного помогли за определенное вознаграждение. И он уже давно благоденствует, к примеру, в Копенгагене или даже в Буэнос-Айресе, и о нем сто лет как все забыли. Его, конечно, малость подраскулачили, но на пристойное, и даже весьма пристойное житье вполне хватает. Так вот, всеми этими штучками и занимался Виктор… Но я до последнего дня понятия не имела, что он очень богат. Думала, просто хорошо зарабатывает, хотя и не совсем законно. Если честно то совсем незаконно. Но… законно, не законно… Тогда такое творилось! Всеобщий бедлам.

– Понятно. И ты боялась. Позволь уточнить, чего конкретно. Того, что его замочат в конце концов?

– Это я бы пережила, вот те крест, Юрка! Я даже ловила себя на том, что жду этого, жду не то что с нетерпением, а с… надеждой? Не знаю, как определить. Просто ждала. Я сама себя боялась понять, а потому жила трусихой-страусихой. В общем, прежде всего, я боялась понять саму себя.

– Юлька, это достоевщина какая-то, – морщусь я и отщипываю белесый по краям листик от ближайшего растения. Если листик растереть, он хорошо пахнет. Мята… Ваниль… Немножко моря… Мы дома, на диване в «зимнем саду», и каменный фонтанчик журчит, гоняя воду по циклу. Перед нами столик, на столике белое вино, ломтики сыра, сладкий перец кружочками – Юлькино лакомство из самых любимых, остывшие тосты. Тихий вечер, мы никуда не приглашены сегодня, слава богам.

После того как появилась очередная статейка в «Цацках» с сообщением о том, что некто отравился в одном из Юлькиных ресторанов (чистой воды вранье), приглашают нас теперь несколько реже. Выдерживают карантин, говорит Юлька. Но, по-моему, мы все-таки чаще, чем необходимо, «выходим в свет». Вопреки отдельно присланным приглашениям выходим вместе. Тусу это смущает, интригует. Уши ее, не в меру любопытные, как локаторы ловят наши с Юлькой короткие диалоги. Нам же приходится выслушивать много всякой ерунды по поводу нашей семейной жизни. О нашей семейной жизни всем все известно лучше, чем нам самим. Главный вопрос, который интересует поголовно всех тусовщиков: не беременна ли еще Юлька. И не хочет ли она прибегнуть к искусственному оплодотворению – «это сейчас запросто, вы знаете?». А потом делается кесарево сечение – под наркозом, само собой, чтобы не портить фигуру (возраст все-таки) и не мучить ни себя, ни дитя.

Вопросы задаются и предложения делаются, понятно, в моем присутствии. Таковы законы долбаной тусы. Оправдываться, объясняться Юлька и не думает, потому что пошла игра, и рулетка на коленях у известной нам персоны, и оправданий Юлькиных никто не будет принимать всерьез. В противном случае игры не будет – такое разочарование!

А ко мне пристают бабы. Буквально елозят бедрами по ширинке, буквально лапают между ног, сучки! И говорят: «О-о-о!» – и закатывают глаза, как будто и впрямь нащупали нечто грандиозное, паскуды. И приглашают как-нибудь побеседовать о высоком за чашкой кофе у них на квартирке. Силиконовые буфера так и ходят, так и пружинят, когда такая сучка прижимается ко мне где-нибудь в дверном проеме.

– Юлька, этот силикон такой кошмар! Зачем они себя уродуют, объясни ты мне! Нет, в самом деле зачем? Не говори, что для красоты и чтобы повысить сексуальную привлекательность. Это арбузоподобие ужас что такое!

– Н-ну, как тебе сказать… Силикон – залог нетленности. Представляешь – раскапывают где-нибудь когда-нибудь нетленные силиконовые мощи, благоухающие «Шанелью». Ах, говорят, святая! И вот тебе – сочиняется житие и учреждается культ, все как положено.

– Их житие и так уже сочиняется. Изо дня в день в твоих любимых журналах. С культом тоже уже все в порядке.

Такие примерно беседы происходят у нас с Юлькой на «светских раутах». И слушайте, кто хотите. На доброе здоровье. Игра игрой, шулерство шулерством, но победителем в этой игре – смертельной – должен выйти я.

Однако сегодня, по счастью, мы дома. И пусть я сильно недолюбливаю наши хоромы, особенно когда остаюсь один, сегодня мы с Юлькой вместе, сидим себе на диванчике, пьем вино, обламываем сыр и ведем откровенные беседы. Что-то ее на откровенность потянуло? Боится и переживает моя девочка, неявно ищет защиты, вот и потянуло. Она даже забыла, что моих странностей она тоже опасается. Иногда случается, что я даже не помню, как попал в то или иное помещение дома, не помню, что меня гнало, ибо руки трясутся, костяшки на пальцах ободраны, я задыхаюсь, словно после драки, возбужден, взъерошен и разъярен. И, кажется, она не очень верит, что это именно я тогда, в мае, пытался убить шантажиста. Считает, что я себе навоображал, узнав о случившемся. Но разговор (и разговор мне крайне интересный) у нас сейчас не об этом. И я возвращаюсь к нему.

– Достоевщина, Юлька, – продолжаю я спокойно и снова наполняю бокалы. – За тебя! Что же все-таки происходило? Ладно, ты боялась саму себя. Но это внутреннее ощущение. Оно должно было иметь какое-то основание внешнее, если это не комплекс вины. Передо мной, уж извини. Какие-то события?

– Уж извини, о тебе я тогда не слишком думала, – отвечает она немного язвительно, что обижает меня, надо признаться. – Больше беспокоилась о Левке. А события… Одна змеища – «доброжелательница», знакомство мое с которой длилось дай бог недели две, при встрече на каком-то приеме вдруг спрашивает, гаденько так улыбаясь, шевеля раздвоенным язычком: «Вы растите ребенка самостоятельно? Без гувернанток? Героическая вы женщина. Это должно быть так тяжело, когда муж наркоман. Это дорогое удовольствие – иметь наркомана-мужа. Какие уж тут гувернантки. Они и сами-то по себе, без наркомана-мужа, разорительны, если хорошие. Но и посредственных нянек не всегда себе позволишь». Нет, ты представляешь?!

– Что же ты ответила?

– Ответила я тогда довольно резко. Мол, что за околесицу вы несете, милочка. У вас не иначе как галлюцинации. У кого это муж наркоман? Может, вы сами ширяетесь по-черному? Но, в общем, к концу отповеди я уже не сомневалась, что змеища права. Инъекции он давно уже делал не раз в день, а все три, а в последнее время в промежутках глотал таблетки из флакончика без этикетки. Говорил, что таблетками его снабжает тот самый врач-эндокринолог, к которому он обращался со своим «диабетом». Я не знала ни имени врача, ни названия препаратов. После таблеток он был возбужден, активен, подвижен, в промежутках пребывал в депрессии, становился подозрителен, зол. С годами он стал намного хуже обращаться с Левкой.