А потом сказал себе – поди докажи, что это сделано не специально. И расхотел заявлять о случившемся, дабы не подвергать свою жизнь полицейскому произволу.

– Что-нибудь еще? – спросил нетерпеливый офицер, поскольку я продолжал топтаться возле его «обезьянника».

– Надо бы оглядеться, – резонно заметил я, имея в виду, что акты вандализма у меня получаются только по вдохновению.

– Ну, а пока, – набычился дежурный офицер, – не мог бы я взглянуть на ваше удостоверение личности?

– Хотя бы одним глазком? – снова подмигнул я, доставая из кармана свои документы.

Потому что все полицейские мои документы рассматривают с вожделением, словно там вклеена фотография обнаженной Памелы Андерсон. Я думаю, что этому их обучают в полицейской академии – видеть Памелу Андерсон там, где ее нет.

– В порядке! – заявил офицер, возвращая мои документы.

– А вы не знаете, кем была пани Кшижикова? – зачем-то спросил я и понял, что проговорился. И обнаруженный на улице Кшижиковой унитаз теперь легко сопоставить со мною. Поэтому я поспешил исправить возникшее недоразумение и затуманить полицейскому мозги. – Мне кажется, что она страдала, – вздохнул я.

– Кто?! – рассвирепел дежурный офицер и стал похож на оккупанта.

– Пани Кшижикова, – спокойно ответил я…

Новелла о матроне Эфесской

В ее доме всегда квартировали офицеры. И каждый раз пани Кшижикова была готова расплатиться по контрибуции. «Если меня будут к этому принуждать, – говорила пани Кшижикова за ужином, – я исполню свой долг с немецкой педантичностью». Пан Кшижиков печально соглашался, что право победителя на «шнапс унд фрау» незыблемо испокон веку. Пан Кшижиков допивал свое жидкое пиво, с сожалением рассматривал пустую кружку и уходил спать пораньше, дабы не мешать пани Кшижиковой расплачиваться по контрибуции. «Но только в случае, если тебя будут к этому принуждать», – говорил напоследок пан Кшижиков, позевывая. «Если меня будут к этому принуждать!» – соглашалась пани Кшижикова. Она занимала свой боевой пост в гостиной и обнажала подвядшие прелести до разумных пределов. Чтобы привлечь, а не шокировать. Расквартированный офицер стучал на втором этаже сапогами, а пани Кшижикова терпеливо ждала, когда победитель соизволит осуществить свое право. «Ну?» – спрашивал утром пан Кшижиков. Пани Кшижикова отрицательно качала головой и предполагала, что следующей ночью ей предстоит расплачиваться вдвойне. «Если тебя будут к этому принуждать!» – предупреждал пан Кшижиков и уходил на работу. «Если меня будут к этому принуждать…» – вторила ему пани Кшижикова. Время от времени расквартированные офицеры приводили штабных девиц, которые без принуждения скакали с офицерами по кровати и ржали, как полковые кобылы. «С нами Бог!» – крестился пан Кшижиков из гуманитарных соображений, глядя, как с потолка сыпется побелка. Он сомневался, сможет ли пани Кшижикова полностью расплатиться за все оккупированные территории. «Если меня будут к этому принуждать!» – уверенно заявляла пани Кшижикова и берегла силы. Она почти круглосуточно лежала на диване в гостиной, не подпуская к себе пана Кшижикова. «Ведь ты не будешь меня к этому принуждать?!» – театрально рыдала пани Кшижикова, глядя на пана Кшижикова. Впрочем, пан Кшижиков с пониманием относился к миссии пани Кшижиковой. «Если тебя будут к этому принуждать, – нравоучительно повторял пан Кшижиков, – не вздумай сопротивляться! Это наш долг по контрибуции!» – «Ёёёёёёёёёё! – нервничала пани Кшижикова. – Ну когда меня будут к этому принуждать?!»

– Валил бы ты отсюда по-хорошему, – посоветовал мне дежурный офицер, и я воспользовался его любезным предложением.

Оставил в покое полицейский участок и отправился подивиться, как из патрульной машины выковыривают мой унитаз. И вроде бы зрелище малопривлекательное, но, как оказалось, с богатым трагедийным подтекстом. Потому что вначале я постоял среди зевак и наслушался от полицейских всяких гадостей про вандала, который воткнул унитаз в лобовое стекло и скрылся, когда ему надо бы ноги поотрывать, а затем вернулся к себе домой, уселся за письменный стол и принялся сочинять историю про пани Кшижикову. Хотя, что явилось источником вдохновения – до сих пор не понимаю!

8

Поэтический замысел – это женщина, с которой не переспал. Прозаический – появляется после сытного обеда.

Однажды я ощутил себя большим современным писателем. Только задумался, какой из меня писатель – маститый или настоящий? Подумал себе, подумал, пощупал себя, пощупал и, чтобы сравниться с другими писателями, – поперся в Писдом. Там как раз отпускали литературные премии маститым писателям. Это которые издаются между собой. В отличие от неполноценных писателей, которых просто читают. А так называемый Писдом – это Дом, чтоб он сдох, Писателя, где маститый и настоящий автор может расслабиться в кругу себе подобных. Закончил абзац про высокое предназначение писателя – пошел и расслабился! Нашлепал страничку философичного характера – и снова напился до полного умопомрачения! Тем более что никто не тычет в тебя пальцами, мол, вот инженер человеческих душ, а нажрался, аки свинья! В Писдоме такие ремарки недопустимы. Ибо считаются неэтичными по отношению друг к другу.

Вдобавок писатели не актеры и плохо идентифицируются. В смысле, их не сразу узнают на улице, а только по замашкам. Потому что настоящего писателя при жизни никто не понимает – ни читатель, ни издатель, ни полицейский, который кричит ему: «Вылезай, скотина, из фонтана!» – а писатель просто желает освежиться для лучшего осмысления – что он хотел сказать своими произведениями.

Я знал много писателей, которые не издали ни одной книжки и даже ничего не написали, но все равно они считались писателями, кивали на Кафку и создавали союзы, наверное против читателей. Имено эти, истинные писатели олицетворяли собой современное творчество и ездили обменяться опытом в другие страны за счет налогоплательщиков, которые, таким образом, отстегивали деньги на искусство. А как плодовиты эти писатели, как плодовиты! У меня, например, от шести законных браков получилась только одна дочь. А настоящий писатель имеет не менее трех будущих литераторов от каждой женщины, какая только свихнется на этом литературном поприще. И, скорее всего, настоящих писателей надо хотя бы время от времени переворачивать вниз головой, иначе в позе роденовского мыслителя им приливает кровь не к тому месту. И если сейчас не принять контрацептивные меры, то следующему поколению налогоплательщиков придется отстегивать на искусство сумму, сопоставимую с военным бюджетом Соединенных Штатов Америки… О чем это я?! Ах да – о Писдоме!

В это трудное для страны время единое литературное сообщество разбилось на две организации – маститых писателей и настоящих. И разумеется, странноприютный Писдом тоже подвергся делению, как инфузория-туфелька. Не так чтобы Гашек налево, а Швейк от него – направо, но главные инфузории ушли, а туфельки от них остались. Одни писатели оккупировали актовый зал, а другие – литературную столовую, попросту говоря – буфет. Те, что сгруппировались в актовом зале, почти круглосуточно заседали и опасались выходить в туалет, чтоб не ослабить свои ряды. Они, маститые, поминали классиков и ветеранов, свои заслуженные седалищные нервы и мозоли, давали друг другу премии и воровато оглядывались. Потому что оголтелая оппозиция из буфета могла в любой момент ворваться в актовый зал и узурпировать все субсидии, отпущенные на развитие национальной идеи. И только надежда, что водки и шнапса в литературной столовой должно хватить до вторника, слегка успокаивала маститых. А настоящие писатели никогда не оставят буфет, покуда всего не выпьют.

Вот поэтому я ни минуты не сомневался, к кому примкнуть. Глупо желать литературную премию, которую все равно пропьешь! И сразу отправился в буфет. Где современная литература была в самом разгаре.

– Господа! Господа! – орал какой-то настоящий писатель, с трудом поднимаясь из-за стола. – Давайте выпьем за нас, собравшихся здесь писателей! Потому что только мы – настоящие писатели в этом Доме! А в актовом зале ренегаты и сволочи! У меня, господа, четыре неизданные книги, и все они останутся на Родине! Потому что не для средних умов! А маститые, как иуды, торгуют национальными идеями!