В его дворце порой собиралось лучшее общество тогдашней Европы и велись утонченные философские беседы, которых мир не слышал со времен Академии Платона и Аристотеля. За столом «философа из Сан-Суси» сходились люди незаурядные - Леонард Эйлер, гениальный математик, любимец Петербургской Академии наук, Ламетри, естествоиспытатель и материалист. Заметим, кстати, что одна из причин неприятия Фридриха Марией-Терезией и Елизаветой состояла именно в его демонстративном вольтерьянстве, тем более что за его столом сиживал и сам Вольтер, некоторое время живший при дворе Фридриха. Жил при дворе и итальянский ученый и путешественник Альгаротти. Предметом постоянных шуток короля был президент Прусской Академии наук француз Мопертюи. Король-поэт посвящал ему свои стихи, в том числе произведение «Доктор Акакия», в котором потешался над его педантичной и бесплодной ученостью. Благодаря этому, кстати, Мопертюи вошел и в русскую литературу. Молодой Гаврила Державин был покорен стихами Фридриха и переводил их для себя. Французское Maupertuis он прочитал по-латыни, да еще случайно переставил t и р, получилось Mauterpuis, а по-русски Мовтерпий. Как писал Владислав Ходасевич - автор блестящей биографии Державина, - «этому легендарному лицу суждено было на многие годы стать спутником самых мрачных раздумий Державина».
С годами кровь предков-воинов, которая текла в жилах Фридриха, несмотря на его галломанию, утонченность и эстетизм, дала о себе знать - армия с ее четкой ясностью, надежностью, внутренней разумной жизнью стала важной частью его существования. Фридрих любил войну, он испытывал упоение в бою, кровь великого полководца вскипала при виде идущей в атаку кавалерии. Гром литавр и барабанов стал для него волнующей музыкой с раннего детства, когда в пять лет он с наслаждением бил в подаренный ему маленький барабанчик. Напрасно отец-король боялся, что сын, став королем, натащит в Берлин изнеженных бездельников и петиметров из Парижа. Этого не произошло. Фридрих стал настоящим аскетом, он не вылезал из потертого, выгоревшего мундира и позеленевших от времени ботфорт. Он оставался равнодушен к лишениям, голоду, холоду. Эти же качества он воспитывал и у своих подчиненных. Однажды внезапно он навестил генерала Зейдлица и, увидав в прихожей роскошную меховую муфту, тотчас бросил ее в камин. Каково же было его изумление через минуту, когда выяснилось, что муфта принадлежит испанскому послу, сидевшему в гостях у знаменитого кавалерийского генерала и спасавшего этой муфтой свои руки от холодного берлинского ветра.
Ко дню смерти отца Фридрих уже сформировался как политик и полководец, он знал свои способности и только ждал часа, чтобы испытать силы в гуще сражений и головоломках дипломатических интриг. В марте 1741 года он писал о причинах своего необыкновенного дебюта на международной арене: «Молодость, огонь страстей, желание славы, да, честно говоря, любопытство, наконец, некий тайный инстинкт оторвали меня от удовольствий спокойной жизни. Меня соблазнило видеть свое имя в газетах, а потом в истории» (Гуч, р.12).
Но час этот долго не наступал. Бремя деспотичной власти отца было порой для молодого человека невыносимо. В 1730 году с двумя друзьями он задумал даже бежать из солдатского государства отца во Францию, но был разоблачен и посажен в крепость Кюстрин. Отец-король лично допрашивал сына, обвинил его в дезертирстве и, вернувшись в Берлин, сказал жене, что ее недостойный сын уже мертв. Фридриха ждала участь царевича Алексея. Кронпринц не без оснований считал, что его казнят. Только вмешательство иностранных дипломатов спасло ему жизнь. По приказу короля два капитана насильно подтащили 18-летнего юношу к открытому окну камеры и заставили смотреть на смертную казнь его друга Катте, с которым он хотел бежать во Францию. С тех пор умение притворяться, хитрить, обманывать стало главным оружием Фридриха, что не могло не отразиться на его характере и судьбе.
И все же вожделенный час испытания судьбой наступил утром 10 апреля 1741 года, когда армия молодого прусского короля Фридриха II впервые вышла перед австрийской армией фельдмаршала Нейпперга на поле боя при Мольвице. Нервная дрожь била Фридриха. Риск был огромен, а успех не очевиден - ведь прусская армия не воевала минимум тридцать лет! Накануне сражения Фридрих распорядился в случае его гибели сжечь тело по древнеримскому обычаю - Известно, что король был атеист и богохульник. Но больше всего он боялся плена и поэтому предписал министру иностранных дел Подельвейсу не слушать его приказов из плена, ибо «я - король, пока я свободен». Началось сражение. Увидев, как погибла под огнем неприятеля почти вся его кавалерия, Фридрих не выдержал, испугался и покинул поле боя. И хотя победу принесли на штыках пехотинцы под командой старого фельдмаршала Шверина, король-полководец не любил вспоминать тот день под Мольвицем - он стыдился своей трусости. Но потом все наладилось, свист пуль стал привычным для него. Фридрих не раз играл со смертью, поражая всех хладнокровием и отчаянной храбростью.
Однажды, после победной битвы при Лейтене в 1757 году, распаленный преследованием неприятеля король почти в одиночестве ворвался в занятую австрийцами деревню Лисе по дороге на Бреслау и вошел в дом, где стояли на постое австрийские офицеры. В этот момент они как раз поспешно собирали свои пожитки, чтобы обратиться в бегство. Столкнувшись лицом к лицу с ними, король не растерялся и вежливо попросил, чтобы его отвели в лучший из покоев. Думая, что деревня уже занята пруссаками, австрийцы проводили Фридриха в его комнату, а сами через черный ход поспешно бежали из дома, безмерно радуясь тому, как они ловко провели великого короля. А уже потом в деревню въехали прусские гусары (Вилл, р.211-212).
Этот необыкновенный человек с первых своих шагов на международном поприще привлек всеобщее внимание. Как он и мечтал, о нем заговорили повсюду, имя его не сходило с газетных страниц и вошло в историю. Во внешности Фридриха не было ничего героического. Сутулый и худой, неказисто одетый, он не блистал образцовой красотой Людовика XV, хотя, как писал французский посланник Валори, «внешность его приятна, он не высок и исполнен достоинства, сложен неправильно - слишком длинные ноги. У него красивые голубые глаза, несколько навыкате, в них отражаются все его чувства, и выражение этих глаз часто меняется. Когда он недоволен, взгляд его свиреп. Когда он хочет нравиться, нельзя найти более ласковых, мягких и очаровательных глаз… Улыбка дружелюбная и умная, хотя часто бывает насмешливой и горькой» (Гуч, р.130).
Валори и другие современники, знавшие короля, писали также о главной отличительной черте Фридриха - он глубоко презирал человечество вообще. Он считал, что люди созданы для того, чтобы беспрекословно ему подчиняться, и не терпел ничьих возражений. Как известно, прусские подданные встретили известие о смерти его отца, сурового Фридриха-Вильгельма, не совсем обычно. Екатерина II вспоминает: «Никогда, кажется, народ не выражал большей радости, чем та, которую выказали его подданные, узнав эту новость, прохожие на улицах целовались и поздравляли друг друга со смертью короля, которому они давали всякого рода прозвища, одним словом, его ненавидели и не терпели все, от мала до велика» (Екатерина, 1907, с.16). Однако довольно скоро после вступления его наследника на престол обыватели притихли - новый повелитель, несмотря на переписку с Вольтером и любовь к флейте и всему изящному, оказался настоящим деспотом. Как писал Валори, «при ближайшем рассмотрении его характер совершенно такой же, как у короля - его батюшки» (Брольи, р.362). С полным основанием новый король мог повторить знаменитые слова старого «фельдфебеля на троне»: «Вечное блаженство - в руке Божией, все же остальное - в моих руках». Герой прусской армии, бесстрашный кавалерийский генерал фон Зейдлиц как-то сказал человеку, просившему замолвить перед королем словечко по делу, уже закрытому Фридрихом: «Поверьте же мне, что ни я, ни кто другой моего звания и чина никогда не может быть совершенно уверен в том, чтоб не быть отправлену из королевского кабинета в Шпандау», то есть в берлинскую тюрьму (Энзе, с.233).
