— Задавить, — предложил тиун, придвигаясь.

Склонившийся над люлькой отпихнул его, не глядя. Морщась от детского крику, влез бородой под холщовый положок. Дите заходилось, как чуя над собой беду — красное в натуге личико, рот разинут — беззубый, слюнявый… Глазенки — эва! — и зажмуренные понятны, прорезаны косо — в мать… Ручонки — крохотные, а человечьи…

— Без ума он, — тиун из-за плеча. — Девки переказывают — кажинную ночь ажник до петухов… эдак-то надрывается…

Скрипя, шаталась люлька — все искрутилось неразумное дите, выдираясь из пеленок. Стоявший над люлькой выпрямился — отошел, скребя в бороде. По полу сквозняком катало хлопья пыли; скрип половиц под шагами. На лавке, где спать няньке, кинут мятый платок — красный. В окошках — притушенное слюдой солнце… Отодвинул засов, толкнул резные створки — вдунуло холодом, осенним духом сырости и тлена. Двор — в лужинах, в кочках сохлой травы. Под окошком на чурбачке сидел, поджав ноги в обмотках, гридень из стражи — скучал, опираясь о копье… И как ухитрилась полоумная ведьмачка не заметить рва с водой, куда сдернула ее нечистая сила?

Тиун метнулся, придержал запахивающуюся створку. Заискивающе косился на хозяина — а тот все молчал, морщился, крутя на палец длинный ус. «На матерю-от схож, эва как… Прижила, прости Господи, шалава… Игорь, брат… Братоубийцы (маялся, лез в бороду) мы два перед тобою… Каины… (Дергая ус.) Что ж, и Владимир Святой брата убил. И жену его взял на сносях… А эта и не жена была…»

— Игорь-княжич покойный… отец, стало быть, евоный… — махнул назад, откуда — кошачьим мявом крик. Тиун только моргал. — Что сказал князь Ярополк Олегович, мой другой брат?

Тиун, оставив створку, торопливо поклонился — в ноги.

— Князь сказал — как, батюшка, твоя воля.

Молчали. Солнце пятнало дубовый подоконник. Тонкие голые ветви берез — черная паутина на пронзительной осенней синеве. Под той вот березой, было время, втроем игрывали чада ножиками — в тычку…

— Уж дюже кляла тебя ехидна половецкая, — вкрадчиво начал тиун. — С жару, в беспамяти, переказывают, все по-своему, а как очунеется…

Хозяин отмахнулся. Вспоминал — забившуюся в угол кровати, обеими руками придерживая торчащий живот, и из-под монет на лбу — дикий взгляд раскосых глаз… Кабы она хоть нравилась ему, не столь было б обидно. А то… так… С досадой ковырнул ногтем срез сучка в подоконнике. «Знатье б, что ей рехнуться… Сраму сколь теперича… Ить все знают! А теперича еще скажут — и дитя не пощадил…»

— Зарыть ее, — не оборачиваясь, заговорил наконец, — за кладбищем. Потому святой веры нашей так и не приняла, и померла без покаяния и во злобе. А… (Выдохнув, расстегнул медную пуговку ворота.) — Имя-то у него есть какое?

Тиун медлил — стоящий у оконца спиной чуял, как, угоняясь за сменой хозяйских желаний — вот решено, казалось, и вдруг, — суматошно тасуются мысли в седоватой, на пробор расчесанной холопьей голове.

— Ну?

— Рогволд, — шепотом отозвался тиун.

Хозяин обернулся. Сказал неприязненно:

— У нас в роду таких не было.

Под взглядом тиун попятился, разводя руками.

— Так… батюшка Всеволод Олегович… то она сама прозвала. Подсказать-то некому было… Слыхала гдей-то и решила — русское-де имя…

— Ты убил моего отца, — сказал узник — и, закашлявшись, сплюнул кровяной сгусток. — Ты убил мою мать.

— Твоя мать, — крикнул князь, свирепея, — упала в ров с водой! А время было уж к первому снегу. Ее вытащили, а она застудилась! Огневицей и…

В улыбке треснула корка на разбитых губах — показалась кровь. Передних зубов у узника не было.

— Ты ее с ума свел.

— От змееныш, — очень искренне сказал за княжьей спиной кто-то из бояр.

Чадило прибитое сквозняком пламя факелов. Дым копился под закопченными каменными сводами — в пыточной не было волокового оконца.

…Вывернутые, вздернутые вверх руки — на правой грязная, в кровяных пятнах тряпка. Лохматая веревка на запястьях. Выпяченные ребра над ввалившимся животом.

Князь шагнул вперед. За ребра и взял, с силой нажав большим пальцем на подвернувшийся кровоподтек.

— Где иноземец? Без дуростев, ну?!

Узник смотрел в глаза. В ненавистном лице вдруг проступило общее с полузабытыми чертами брата. Ребра под пальцами раздавались и опадали. Дыба поскрипывала. Привстав на носках, князь потянулся — не отводя взгляда, положил ладонь на сбившуюся повязку. И сжал изо всей силы.

Тело рванулось и забилось, выгибаясь. Босые ноги не доставали пола. Дурачок тщился сжимать зубы — и вместо крика выходил вой.

Помедлив — вытерпев, никакого удовольствия не испытывая, — князь разжал пальцы. Узник обвис, хватая ртом воздух. Лицо — бледное, как перед обмороком. Бисерно блестел мелкий пот.

— Ну? — повторил князь и снова занес руку.

Узник молчал, тяжело дыша, — и вдруг плюнул. Неумело — и, конечно, не доплюнул — розоватая слюна потекла по подбородку. Князь с размаху ударил его в лицо, куда-то между скулой и мокрыми губами — голова мотнулась. Князь брезгливо вытер руку об остатки шелковой рубахи — сперва костяшки пальцев, затем окровавленную ладонь. Отошел. Все смотрели на него. Слезящими простуженными глазами — тощий Климята, ближайший; толстый Гремислав — выставив бороду; лицо стражника было равнодушно, а палач и вовсе что-то жевал и спохватился лишь под пристальным княжьим взглядом.

— Найдем, — сказал князь спокойно — обращаясь на деле к узнику, хоть стоял к нему спиной.

— Руки коротки, — громко сказал узник.

Князь круто обернулся. Узник улыбался. На миг княжья ярость обернулась изнеможением. «Ить что за люди… Ить вдарю — убью. Нешто не смыслит?» — «А ну как — того и добивается? Ему что терять?»

Отвернулся. Все молчали, только Климята шмыгнул — хрюкнул — заложенным носом. И князь некстати подумал, что давно нет верного Одинца, с кем когда-то решал он у оконца судьбу этого вот мальчишки. Одинец бы зарезал ублюдка сам. Да подушкой было накрыть, а…

И Ярополка нет.

— Пущай скажет, — подышав сквозь зубы, проговорил весомо. — Он знает, — и, не сдержавшись, топнул ногой.

Вовсе и не был так уверен — но какая разница?

Пригнувшись, нырнул в низенькую дверь. Придерживая плащ, поднимался винтовой лесенкой. Позади шаркал ногами стражник — сбоку услужливо подсовывал факел, освещая сбитые, в зеленых наростах плесени ступени. Даже вонь факела не могла перебить дух сырого камня.

В тесном лазу слышалось двойное пыхтение. А потом внизу закричали. Еще несколько шагов князь прошел, силясь не вслушиваться. Через плечо покосился на стражника — показывать слабость не хотелось. Но он все-таки выпустил плащ и заткнул уши.