Так было и в этот раз. Ученики пропели четыре хорала XVIII века, семиголосных, со всевозможными мелодическими украшениями. Потом мсье Гамуш, преподаватель музыки, сыграл на астматической фисгармонии два фрагмента Телемана.[28] А несколько мальчиков, мечтавших стать актерами (один из них сегодня добывает нефть, другой строит мосты, третий продает холодильники, остальные – адвокаты), исполнили раннюю одноактную пьесу Корнеля,[29] поставленную господином Беллерманом, преподавателем французского языка.

Скука распространялась по залу, точно капли чернил в теплой воде. Лица вытягивались, головы непроизвольно откидывались, по рядам передавались записочки, пробегали зевки и перешептывания. Через некоторое время смолкли и они, и залом овладело тихое, утомленное отчаяние. И вот наконец я.

Ученик постарше, немного знавший Жана Браунхоффа, несколько месяцев назад в разговоре с директором упомянул о моих способностях, и потому одним ничего не предвещающим утром меня внезапно вызвали в просторный, хорошо освещенный, отделанный черным деревом кабинет. Финзель, восседавший за письменным столом, снисходительно улыбнулся мне и сказал: «Артур, ты не покажешь мне фокус?»

Некоторое время я беспомощно смотрел на него снизу вверх; я ожидал допроса, наказания за какой-то ужасный проступок, о котором я даже не догадывался, или страшного известия, но только не этого. Потом я кивнул, откашлялся в замершей от нетерпения тишине, вытащил из кармана колоду покерных карт и спросил: «Вы не могли бы перетасовать?»

И вот этот момент настал. Огромный переполненный зал ждал моего выступления. Финзель подал мне знак. Я поклонился, какое-то мгновение я боялся, что не удержусь на ногах, но все-таки не упал. Я медленно зашагал к эстраде – Финзель нетерпеливо махнул мне: быстрее! – и я поднялся на нижнюю ступеньку. Еще на одну. Еще. И вот я на сцене. У меня в ушах шумел далекий океан, невыносимая тяжесть легла на грудь, сердце метрономом стучало в такт тишине за моей спиной. И вот они: головы, головы, головы, чужие, неживые, неподвижно уставившиеся на меня глаза. Пространство рябило серыми крапинками глаз, и глаза эти были направлены на меня.

«Мне нужен… – начал было я и почувствовал, что говорю слишком тихо. Значит, так: откашляться. Еще раз вдохнуть, как можно глубже. – Мне нужен один желающий!»

Жду. Рассеянное свечение проникает сквозь матовые стекла; кажется, будто свет белой дымкой вздымается из величественной полутьмы зала и густой пеленой повисает под обшитым панелями потолком. С противоположной стены, глядя на меня, ухмыляется развеселившийся череп – бюст Вольтера. И вот поднимаются руки. Несколько – там, где сидят младшие, несколько – в середине, и – да, две руки видны даже в задних рядах, у старшеклассников. И одна в первом ряду. Мсье Финзель. Он кивает мне и заговорщически ухмыляется, даже подмигивает. Мне не остается ничего иного, как поклониться и жестом пригласить его к себе на эстраду. Он встает и поднимается ко мне. Сдержанный смех, сначала в передних рядах, а потом и во всем зале.

Вот он уже стоит рядом со мной. В облаке лосьона, с блестящим галстуком и покрасневшим от любопытства лицом.

– А что теперь? – тихо спрашивает он.

– А теперь, – отвечаю я, – внимание, колода карт.

И я поднимаю карты высоко над головой. Они куда больше обычных, двадцать на тридцать сантиметров, специальные карты для эстрадных представлений. На секунду я внутренне замираю, но вот раздается ожидаемый смех. По спине у меня растекается приятное тепло.

Я раскрываю карты веером, он вполне удается, карты образуют у меня в руке три четверти круга. Я держу их перед выпуклостью Финзелева живота, прошу: «Пожалуйста, выберите четыре карты! Четыре! Карты!» Снова смех в зале. Получается! Получается!

Финзель не спешит. Прищурившись, он пристально рассматривает рубашку карт, будто хочет обнаружить тайные знаки, коварно нанесенные пометы, хоть что-нибудь. Вот он протягивает руку, дотрагивается до одной карты, отдергивает руку, задумчиво посапывает, выбирает другую. И вытаскивает ее из веера. Потом еще три, две из середины и верхнюю. Многие выбирают верхнюю; почему-то это представляется хитроумным. Теперь он держит в руке все четыре, изнанкой в голубую клеточку ко мне, лицевой стороной к зрителю. Он хочет перевернуть карты, я быстро забираю их и выкрикиваю: «Спасибо! Большое спасибо!»

Скользящим мимолетным движением я провожу картами по изнанке колоды, потом, так же плавно, поднимаю их над головой. Все видят четыре рубашки, я чувствую, что все взгляды в зале следят за четырьмя кусочками картона. (Множество взглядов, прикованных к одному месту, и в самом деле можно почувствовать. Это похоже на легкую, едва ощутимую щекотку, на слабое жжение.) Выдохнуть. Наслаждаюсь этим мгновением. Все трудное позади, сейчас ничто не может сорваться.

– Я никак не повлиял на ваш выбор? Вы действительно выбрали сами?

Финзель снисходительно улыбается: ну конечно!

Я тоже улыбаюсь. И медленно-медленно поворачиваю карты. Лицевой стороной к зрителям. Это четыре туза! Все четыре. Финзель что-то испуганно бормочет, на какую-то секунду становится совсем тихо, не слышно даже шарканья и шорохов. И тут, за минуту до того, как ладони зрителей сомкнутся в воздухе и раздастся гул рукоплесканий, до меня доносится голос. Детский голос из третьего ряда, где сидят младшие, холодно и деловито произносит: «Он подменил карты. Я видел. Сначала подменил, а потом показал».

А потом грянули аплодисменты. Но все это слышали. Все. Словно под полом распространяются слабые подземные толчки. Зал отодвигается от меня и перемещается в искаженную даль, точно в кривом зеркале. Кое-как я заставляю себя поклониться. Финзель, сочувственно улыбаясь, похлопывает меня по плечу. Я спускаюсь по всем трем ступенькам. Ко мне оборачиваются лица, я стараюсь на них не смотреть. Я ни на кого не в силах сейчас смотреть, я вообще никогда больше не смогу ни на кого смотреть. Щеки и уши у меня горят невыносимо, – наверное, я краснею, ужасно краснею, просто пылаю. Дверь. Я распахиваю ее и выхожу в коридор. Длинный, пустой и темный. Наконец-то я остался один. Наконец-то вокруг меня никого нет.

На главной улице не было ни души, только красноносый рабочий с лопатой. Окна мертвых отелей были темны, ставни закрыты, световая реклама отключена, витрины пусты. Ночь образовала купол над моей головой, ледники вдали бесформенными серыми глыбами вырисовывались на фоне неба. Здание школы у меня за спиной причиняло мне боль, как рана. Чем-то бессильно шуршал ветер, да оскорбленно постанывали несколько деревьев с несколькими скомканными листьями. Высоко над головой плыла медная луна, к которой с незапамятных времен обращались с романтическими гимнами и печальными молитвами. Только идти вперед, все время вперед, никуда не сворачивая. Дорога закончится. У меня под ногами будет поскрипывать сухая трава, похолодает, ветер, больше не стесняемый домами, усилится. Потом тропа пойдет под уклон, сначала едва заметно, чуть-чуть, и внезапно передо мной засверкает долина, сгусток мерцающих, перемигивающихся, снующих туда-сюда светляков на черном бархате. И земля вдруг уйдет из-под ног, тропа растворится в пустоте. Все это продлится одну, может быть, две, может быть, три секунды; возможно, я еще успею заметить, как ко мне бросятся огни. А потом все кончится, больше не будет ни насмешек, ни стыда.

Я и в самом деле собирался это сделать. Примерно четверть часа я простоял на краю решения, пятнадцать тикающих минут, девятьсот секунд. Потом я повернулся и побрел назад. Мои одноклассники шатались по главной улице или тайком курили, прячась в нишах парадных. Кто-то из них что-то крикнул, но мне это было безразлично.

Жан лежал на кровати и читал. Едва я вошел, он испуганно вскочил. «Просто классно! Такое впечатление! Удивительно!» Слушать это было ужасно неловко, и я промолчал. Потом я лег спать.