— Честно говоря, Дайсон, я думаю, что ореол таинственности вокруг этой истории — плод твоего воображения. Я согласен с заключением врача: Блэк убил жену в момент обострения своего помешательства.

— То есть как? Выходит, ты согласен и с тем, что эта женщина в самом деле была чем-то ужасным — настолько, что ее не следовало оставлять в живых? Ты помнишь слова врача о мозге дьявола?

— Ну конечно, только ведь он, без сомнения, говорил... э... в переносном смысле. Если ты посмотришь на это дело с такой точки зрения, все станет совершенно ясно.

— Ну-ну, может быть, ты и прав, хотя я в этом совсем не уверен. Ладно, не стоит спорить. Выпьешь еще бенедиктина? Вот и хорошо — и попробуй этот табак. Ты, кажется, говорил, то тебя что-то беспокоит — что-то, случившееся с тобой в тот самый день, когда мы вместе обедали?

— Да, Дайсон, я действительно испытываю беспокойство, причем сильное беспокойство, но это такой пустяк – просто глупости, абсурд какой-то, даже стыдно рассказывать.

— Брось, выкладывай все как есть, абсурд это или нет.

Запинаясь и ежеминутно повторяя «как все это глупо», Солсбери изложил историю своих приключений, нехотя повторив бессмысленную фразу и еще более бессмысленный стишок, который он обнаружил на смятом обрывке бумаги, и смолк, ожидая услышать рокочущий смех Дайсона.

— Ну не глупо ли, что я извожу себя такой чепухой? — спросил он, воспроизведя считалку «раз-два-три».

Дайсон в некотором замешательстве выслушал рассказ приятеля и на несколько минут погрузился в глубокое, сосредоточенно-молчаливое раздумье.

— Да, — сказал он наконец, — действительно, удивительное совпадение, что ты спрятался от дождя под аркой как раз в тот момент, когда эти двое там проходили. Но я бы не торопился объявлять текст записки бессмыслицей; звучит он, конечно, странно, но, возможно, для кого-то во всем этом есть смысле. Повтори-ка мне все еще раз, я запишу, и мы попробуем подобрать ключ к этому шифру, хотя не думаю, что у нас что-нибудь получится.

Превозмогая свое отвращение к тексту записки, Солсбери еще раз произнес чепуху, отравившую его покой, а Дайсон поспешно набросал загадочные слова на бумаге.

— Проверь, пожалуйста, — попросил Дайсон, протягивая Солсбери листок бумаги, — я ничего не перепутал? Кто знает, может быть» главное здесь — порядок слов. Все правильно?

— Идеальная копия. Боюсь только, что тебе ничего не удас­тся из этого извлечь. Поверь мне, чепуха — она и есть чепуха, бессмысленные каракули, не более того. Знаешь, мне, пожа­луй, пора домой. Нет, пить я не буду: твой бенедиктин и так слишком крепок для меня. Спокойной ночи.

— Полагаю, тебе будет интересно узнать результат, если, конечно, мне посчастливится разобраться с твоей запиской?

— Вовсе нет: я бы предпочел ничего больше об этом не слы­шать. Можешь использовать свое открытие как угодно, если тебе это нужно.

— Хорошо, Чарльз. Всего доброго.

Много часов спустят, когда Солсбери давно уже вернулся в свою комнату с обтянутыми зеленым репсом креслами, Дайсон все еще сидел за столом, представлявшим собой настоящий шедевр японского мастера, и, обхватив голову руками, курил трубку за трубкой, вновь и вновь перебирая детали ис­тории, рассказанной ему приятелем. Бессмыслица, раздражавшая и тревожившая Солсбери, Дайсону казалась загадочной и привлекательной; вновь и вновь он перечитывал записку и с особым вниманием — странный стишок в конце. Какой-то знак, символ, условное обозначение, а не шифр — вот чем это должно быть, и женщина, отбросившая скомканный листок бумаги, по-видимому, сама не имела понятия о смысле этой записки, женщина была не более чем посредни­ком Сэма, которого проклинала, да и Сэм в свою очередь ра­ботал на кого-то другого, был чьим-то подручным — быть мо­жет, того загадочного человека, который фигурировал в записке под буквой «К.» и якобы отправился навестить своих французских друзей. Но что означает «Трэверс Хэндл С.»? Здесь явно крылся корень загадки, но даже виргинский табак не помогал Дайсону хоть немного ее прояснить. Дело казалось почти безнадежным, однако в отгадывании сложных загадок Дайсон считал себя великим стратегом, вроде Веллингтона[4], и в конце концов он отправился спать в полной уверенности, что рано или поздно обязательно нападет на след. Несколько последующих дней Дайсон посвятил своим литературным изысканиям, или, иначе говоря, некоему мистическому действу, как считали даже самые близкие его друзья, понапрасну обшаривавшие привокзальные киоски в поисках великой книги, родившейся в результате многих часов бдения над письменным столом работы японского масте­ра в обществе трубки, набитой крепким табаком, и чашки черного чая. На этот раз Дайсон просидел взаперти четыре дня, и наконец, с облегчением отложив ручку, вышел на ули­цу, чтобы расслабиться и вдохнуть свежего воздуха. Уже го­рели газовые фонари и продавцы газет громко рекламирова­ли последний вечерний выпуск; Дайсон, остро нуждавшийся в тишине и покое, свернул с многозвучного Стрэнда и зашагал на северо-запад. Вскоре он забрел на тихую улочку, где гулко раздавались лишь его шаги, пересек широкое оживленное новое шоссе и, двигаясь на запад, через какое-то время заметил, что оказался в самых дебрях Сохо. Здесь его вновь поджидала пестрая суета жизни: прохожих соблазняли луч­шими винами Италии и Франции по подозрительно низким ценам, огромными желтыми, отменного вкуса сырами, про­зрачным оливковым маслом, невообразимым разнообрази­ем раблезианских колбас, а в маленьком магазинчике по соседству была представлена вся печатная продукция Парижа. Посреди дороги бесстрашно толклись представители множества наций, поскольку коляски и кэбы не отваживались заезжать сюда, а из окон, притулившихся друг над дру­гом, выглядывали местные жители, с любопытством глазеющие на бурную жизнь улицы. Дайсон медленно шел сквозь толпу, то и дело оказываясь в центре кипевшего на мостовой водоворота, прислушиваясь к необычному звучанию немецкой и французской речи, соседствующей с английской и итальянской, поглядывая на витрины магазинов, уставленные батареями винных бутылок, и уже почти прошел всю улицу до конца, когда его внимание привлек небольшой магазинчик на углу, разительно отличавшийся от всех прочих. Это была ти­пичная лавочка кварталов бедняков, чисто английская лавоч­ка. Здесь продавали табак и сладости, дешевые трубки из гли­ны и вишневого дерева, учебники стоимостью в несколько пенни и подставки для перьев, которые могли поспорить сво­ей древностью с комическими песенками; имелись здесь и га­зеты с душещипательными историями — романтическая чувственность занимала прочное место среди изобилия последних вечерних новостей. Развернутые листы газет раздувались вет­ром у входа в магазин, над дверью которого красовалась вы­веска: Дайсон взглянул на имя и замер, охваченный внезапной дрожью; волна восторга и страха, настигающая человека в мо­мент неожиданного открытия, на миг парализовала его, лишив способности двигаться. Надпись над дверью гласила: «Трэверс». Дайсон еще раз посмотрел на вывеску, перевел взгляд на стену и в углу, повыше фонаря, разглядел белые буквы на синем фоне: «Хэндл-стрит» — те же слова повторялись и ниже, уже выцветшими буквами. Дайсон с удовлетворением вздохнув, ни минуты не колеблясь, вошел в магазин и уставился прямо в глаза толстяка, сидевшего за прилавком. Тот поднялся; с неко­торым удивлением встретив пристальный взгляд вошедшего, и произнес привычно-стереотипную фразу: — Что вам угодно, сэр?

Дайсон наслаждался и самой ситуацией, и явным замешательством, написанным на лице продавца. Аккуратно прислонив свою трость к прилавку и наклонившись к толстяку по­ближе он проговорил отчетливо и внушительно:

— Раз — везде трава у нас, два — девчонка первый класс, три — на клен ты посмотри.

Дайсон рассчитывал, что его слова произведут некоторый эффект, и не был разочарован. Обескураженный продавец за­мер, раскрыв рот, захлебнулся, словно вытащенная на берег рыба, и обессилено привалился к прилавку. Когда рез какое-то время он попытался наконец заговорить, из его уст вырвалось лишь слабое и хриплое бормотание, неуве­ренное и неразборчивое.