Минувшей зимой он появился в Томске. Убеждал тамошних богачей дать деньги Дутову на борьбу с красными. Советы в Томске ещё не окрепли, реквизиции пока не развернулись. Но дядя Саул доказывал богатым томичам: пройдёт немного времени, и они лишатся всего, если большевиков не свергнуть. Однако денег ему дали немного.

Иосиф уговорил дядю взять его с собой к дутовцам. С полмесяца был при ставке атамана и всё время просился в действующий отряд. И вот он здесь.

– Я умею только разбирать и собирать винтовку. Стрелял всего десять раз… по мишеням.

Пузищев сказал с расстановкой:

– Вначале из нас троих один я хорошо стрелял. – И пояснил со значением: – Я – охотник!

– Хо-хо-хо! – нарочито хохотнул Истогин.

– Можно подумать, ты не знаешь? – не менее едко парировал Пузищев. – Я год назад волка убил! Можно подумать, ты не видал, как с него снимали шкуру?!

С доверительностью наклоняясь к Иосифу, сообщил, что дома у него есть нарезное охотничье ружьё. Очень хорошее! Первоклассное! Фабрики Гастин-Реннет.

– Сведущие люди знают, что изделия этой фабрики устарели, – тоном снисходительного сожаления произнёс Истогин.

– Что, что-оо?..

– Не это сейчас важно! – вмешался Козлов и поспешно обратился к Двойрину: – Почему меня интересуют ваши убеждения… У нас тут… э-ээ… две партии.

– Да?

– Две будущие партии, – уточнил Евстафий. – Я и Миша, – кивнул он на Пузищева, – представляем основу первой. Мы – Хранители Радуги! Слова – непременно с заглавной буквы.

– А я представляю партию Повелевающей Женщины, – проговорил не без смущения Истогин.

– Пэпэжэ! – хихикнул Пузищев.

– Хоть бы и так! – воскликнул с упрямством и вызовом Димитрий. Он повернулся к Двойрину: – Я себя называю пэпэжистом. Это не смешно, а очень серьёзно. Я иду гораздо дальше, чем суфражисты[1].

– Я, кажется, не закончил, – остановил Козлов, – о нашей партии.

Вот что услышал Иосиф той ночью в холодном сарае, где заброшенно валялись тюки с шерстью, заготовленной для валенок.

В будущей России самой авторитетной станет партия Хранителей Радуги. Вступить в неё сможет лишь тот, кто, по примеру американского философа Генри Торо, три года, уединённо и собственным трудом, проживёт в лесу. Брать с собой можно будет только доски и гвозди для постройки жилища, самые простые инструменты. Кормиться – за счёт посевов картофеля и гороха, сбора грибов, ягод, орехов. Позволительна рыбная ловля – но лишь удочкой. И ни в коем случае не рубить деревьев – отапливайся валежником, ведь его предостаточно. Исключается эксплуатация домашних животных.

– Эксплуатация… кого? – Иосиф не скрыл изумления.

– Эксплуатация животных так же безнравственна, так же недопустима, как и эксплуатация людей! – заявил с запальчивостью, словно его обижали, Евстафий. – Ну и, кроме того… – он опять вернулся к сдержанному, рассудительному тону, – мясо, молоко, сметана и прочее предполагают усложнённые потребности. Из-за этого человек часто ощущает недостаток чего-либо и не может пить из другого источника. Генри Торо удивительно метко это доказывает. А сколько времени отнимает уход за животными! Человек должен освобождаться от забот к трём часам дня. И до отхода ко сну заниматься чтением и размышлениями…

– Теперь я пожму вам пять! – Иосиф Двойрин вскочил на ноги. – Да, но… совсем без хлеба?

– А гороховые булочки? – восторженно воскликнул Евстафий. – Их легко испечь в простом первобытном очаге. Вы когда-нибудь пробовали горячие гороховые булочки с брусникой? Кончится война – попробуете!

Ему пришла мысль, делился Евстафий, что если человек проживёт в лесу так, как было описано, – он совершенно преобразится. Хранить то, что чисто и красиво! Он не сможет без этого. И станет Хранителем Радуги. И тогда его можно выбирать на любой пост. Он не вырубит лес, не примет взятку, не притеснит никого. Он будет мечтать не о новых должностях, не о богатстве, а о том, чтобы после срока службы жить там, где ему открылась Радуга…

– Парадокс Зенона! – обозначил Пузищев.

– Парадоксы Зенона – из другой оперы, но пусть! – махнул рукой Евстафий. – Россия будет самой красивой, самой доброй…

– Утопия! – перебил Истогин. – Утопия и не более того – если не сделать, как я говорю. Пусть будут Хранители Радуги, но над ними должны быть женщины… красивые, милые, – произнёс он с тихим воодушевлением, – очень обаятельные…

Пузищев тут же уведомил Иосифа, что Истогин безнадёжно влюблён в жену инспектора народных училищ Бузулука.

– Замечательно красива, это правильно! – сказал Пузищев и самодовольно добавил: – Она – моя двоюродная сестра.

Рассказал: когда в народном доме устраивались любительские спектакли, его кузине давали первые роли, и она всегда играла с успехом.

– Нашёл выражение! – возмутился Димитрий.

– А что?

– Совершенно топорно сказал! Чтобы передать представление о такой женщине…

Козлов прервал, стойко держась своей темы:

– Мне хотелось бы, чтобы на главный пост был избран человек, который, помимо всего… играл бы на скрипке…

– Вы играете на скрипке? – восхитился Иосиф.

– Ну что вы! Никаких способностей.

– Он вечно не за себя старается, – пояснил Пузищев. – Но мне, другу, в мелочи не хочет уступить! В какой раз говорю: совсем без охоты нельзя! Я бы стрелял матёрых волков… да хоть водяных крыс…

– Миша, нет! – отрезал Козлов. – Охотников я судил бы военно-полевым судом.

– А если нас… – начал Пузищев и осёкся, – если их много?

– Я воевал бы с ними, как с красными! – Козлов, волнуясь, взглянул на Иосифа: – Вы были бы со мной?

– Да! Я вам объясню мою идею…

Но тут передали приказ выступать.

Подполковник Корчаков, возглавлявший партизан, пошёл с частью людей захватывать артиллерию красных и освобождать из тюрьмы заложников. Остальные – гимназисты оказались среди них – были двинуты в центр города.

В рыхлом застойном сумраке колонна вытянулась по Неплюевскому бульвару. Голые деревья уже ясно виделись до каждой ветви. На них недвижно сидели галки, грачи, и их перья ерошил жёсткий предрассветный ветерок. Рядом с командиром шёл кадет лет пятнадцати, хорошо, по его словам, знавший город. Он, однако, ошибся, и на Введенскую вышли с опозданием.

Эта улица выводила в Хлебный переулок, где за углом, в двух кварталах, стоял капитально строенный доходный дом купца Зарывнова, занятый под жильё работниками губисполкома и военно-революционного штаба. В охрану сюда принимали не слесарей, не молотобойцев: отбирали, на соблазнительный паёк, вчерашних фронтовиков.

Командир послал одно отделение в обход – атаковать здание с запада – тогда как другие устремятся к дому по Хлебному переулку с юго-востока.

Голова отряда была шагах в ста от угла переулка, когда в городе шумнула-захлопотала стрельба. Это казаки Лукина бросились к казармам бывшего юнкерского училища.

Пузищев тронул Иосифа за рукав:

– Видишь как… не успели мы!

Доносящаяся пальба сейчас поднимет на ноги охрану в доме Зарывнова.

У его подъезда ещё не был погашен фонарь на столбе; жёлто светились несколько окон. Подходя, белые, с нервно-сжимающей собранностью, ждали окрика часового – но из окошка в цоколе здания выскользнул трепетно-тряский язычок огня. Зачастили хлопки: взъю-у-у, взъю-у-у, взъю-у-уу – быстро-быстро зазвучало над головами. Иосиф среагировал своеобразно: поднял глаза, словно можно было увидеть полёт миниатюрных цилиндриков. Его с силой пригнули к земле, потащили назад, за угол.

– Отливается нам задержка! – озлобленно бормотнул кто-то.

В теснящейся кучке солдат раздалось:

– Уже потери есть…

Офицер то и дело эффектно подносил руку к глазам, смотрел на часы. Несомненно, растерянный – он держался прямо, стараясь выглядеть суровым и воинственным. Фуражка с белеющей круглой кокардой была лихо примята.