От обилия гитар у меня разбежались глаза, и перехватило дыхание. На мгновение я замер, пораженный открывшимся мне великолепием: классические «акустики» и эпатажные «электрухи», благородные «Фендеры», растопыренные «BC Rich», своенравные «Гибсоны», затейливо размалеванные «Джексоны» висели, стояли, лежали — только руку протяни…

Тощий патлатый продавец окинул нашу красочную компанию сонным взглядом, каким-то непостижимым образом определил во мне гитариста и зачем-то принялся лениво сватать мне крутобокий Риккенбакер. Я призвал на помощь всю фамильную надменность, но продавцу на нее, похоже, было наплевать с Азкабанской башни. Хайрастое недоразумение продолжало монотонно бубнить что-то про классический джазовый звук ровно до тех пор, пока профессор Поттер самым доброжелательным тоном не сообщил, что мы пришли за заказом номер тринадцать.

Что тут стряслось! Долговязый родственник швабры вмиг распрощался со своей сонливостью, восторженно закрякал и скрылся за дверью с надписью «Служебное помещение». Из соседних залов повысунулись заинтересованные физиономии. Шикарная блондинка-администратор вьюном вилась вокруг профессора, предлагая кофе, пытаясь говорить о гитарах и попутно демонстрировать свои анатомические достоинства. Герой войны стоически терпел ее трескотню, но нет-нет да и заглядывал в вырез администраторской блузки. Посмотреть, кстати, было на что…

Дверь служебного помещения открылась, и в зал буквально вплыл давешний лохматый соня-продавец. Физиономия его выражала крайнюю степень благоговения, а в руках покоился большой прямоугольный кофр. Я вдохнул и забыл выдохнуть, когда продавец бережно опустил чемодан на стол. Щелкнули замки, плавно поднялась крышка.

Мерлин, это была она. Изящные изгибы корпуса — ель и махагони, янтарный цвет свежей смолы, ажурная вязь перламутровой инкрустации на грифе… Стремительная, элегантная, такая… соблазнительная… Руки сами собой извлекли гитару из красного бархатного нутра чемодана. Пальцы любовно обняли гриф, зажимая аккорд… Оооо дааааа!!! Звук — глубокий, терпкий, чистый и честный… Как улыбка Санни.

Как ее сердце.

Что ни говори, а Рождественский бал в Хогвартсе — это событие. Зачеты сданы (или не сданы, но кого это волнует?), контрольные написаны (или не написаны, но всем плевать), малявки радостно отправляются по домам, и школьные коридоры принадлежат суетящимся в предпраздничной круговерти старшим. Вон, пятикурсники бродят неприкаянно: кто-то не может набраться смелости и пригласить понравившуюся девчонку, кто-то набрался и пригласил, да получил от ворот поворот, а кому-то повезло, и везунчики мечутся, предвкушают, тревожатся… В девчоночьих спальнях с утра происходят таинства преображения. Что они с собой делают, одному Мерлину ведомо, но к вечеру школа будет напоминать одновременно показ мод, конкурс красоты и парфюмерную лавку. Смущаясь и волнуясь, они будут спускаться по длинной лестнице в холл, похожие на елочные игрушки — такие они все будут счастливые, блистающие, неотразимые… А нам останется только лопаться — кому от гордости за свою спутницу, кому от зависти, а кому от грусти, но этих последних будет мало. И над всем этим будет витать тонкий запах хвои, и во всем этом будет блеск рождественской мишуры, и со всем этим будет набатный звон рождественских часов, и все это — лишь прелюдия к запретному вкусу огневиски и грога, смешанному со вкусом поцелуя любимой девушки и сварливым скрипом старого кресла перед камином в Барсучьей гостиной.

Его, кресло, тоже можно понять, когда в него усаживаются двое вместо одного, да еще гитару пристраивают… Ему, креслу, тоже праздника хочется… Но кого это волнует?! Вот меня, к примеру, в данный момент волнуют вовсе не страдания любимого кресла Розы, а сама Роза. До начала пять минут, и где ее носит, скажите на милость? Она сразу после завтрака уволокла Санни в свою комнату старосты, и девчонки не показались даже на обеде. Неужели за целый день нельзя было собраться?!! Сколько можно марафетиться?! Даже Забини уже готовы, Аманда с Джеймсом прошествовали в Большой зал с полчаса назад… Ал еще раньше увел туда Ани-забияку с Райвенкло… А мы с Хью, два придурка, маемся из-за этих копуш… Ну хорошо, я маюсь, а Хью спокоен, как селедка. Стоит себе, стенку созерцает, а я туда-сюда вдоль этой стенки вышагиваю, уже тропинка скоро протопчется.

Закладывая очередной вираж, слышу сдавленный «Оххххх!» от немногих оставшихся в холле учеников. Вскидываю глаза — ну что там еще случилось?

Мир схлопнулся.

Кто сказал, что красный и золотой — цвета Гриффиндора? Это королевские цвета, цвета императриц и безграничной власти, цвета восторга и поклонения, цвета сладкого вина и звонких галлеонов, цвета страсти и триумфа…

Страсти темно-вишневого шелка, упоенно облегающего кремово-нежную грудь Розы, любовно охватывающего ее талию, покорно заплетающегося вокруг ее ног… Триумфального блеска золотой нити, замысловатым плетением сбегающей откуда-то с плеча и теряющейся в складках подола…

Вниз по лестнице ко мне величаво плывет обольстительно-неприступное сокровище. А у меня ноги ватные, и глаза норовят из орбит выпрыгнуть, и сердце в горле застревает — ну что оно там забыло? И, ради Мерлина, кто-нибудь, закройте мне рот!

Да, и Хью тоже помогите подобрать челюсть, если вам не трудно. Потому что царственное явление Розы было нарушено громогласным возникновением Санни: я даже не сразу сообразил, что густо-синее нечто, с дробным перестуком буквально скатившееся с лестницы и прилетевшее по счастливой случайности в руки Хью, было моей названой сестренкой.

— Решила подрабатывать бладжером! — Заявила Санни. — Вот, тренируюсь!

Весь пафос момента был безнадежно похерен, и мы ввалились в Большой зал с совершенно неподобающим в той ситуации гоготом. Но торжественное шествие вдоль строя студентов мы бы тогда точно не осилили.

Бал! Воздух, звенящий от музыки и эмоций, искрящийся от рождественских украшений и вспыхивающих страстей. И в центре этого праздничного беспорядка — Санни.

Роза, как выяснилось, весь день пыталась сотворить чудо, а именно — превратить Санни из гадкого утенка в лебедя. Но случай оказался клиническим, и тут уж никакая трансфигурация не справилась бы. Старания Розы были очевидны, но вечернее платье все равно шло Санни, как Хагриду — пеньюар. Ни модная стрижка, ни нанесенная умелой рукой Розы косметика не сделали Санни павой. Но, клянусь своим роялем, если бы кто рискнул сказать, что Санни некрасива — заавадил бы, и Азкабана не побоялся.

Санни сияла. Санни светилась. Раскрасневшаяся и счастливая, она кружила танец за танцем, перелетая от одного партнера к другому. Она организовала на танцполе самый большой хасапико, какой только видел свет. Она заставила профессора Поттера танцевать ламбаду. Она вылила на себя бокал пунша, сломала каблук и чуть не разбила голову об пол, споткнувшись посреди танца. Она устроила игру в фанты, едва не приспособив под это дело Распределительную шляпу, и бедной Аманде Забини пришлось плясать цыганочку с выходом, а мне — ходить на руках. Она смеялась и пела, и смеялась, и пела, и смеялась…

Пока с тихим всхлипом не осела на пол, держа в руке очередной фант — заколку Розы.

Тишина.

Сколько тишины…

В тишине Хью поднял Санни на носилки.

В тишине носилки плыли в Больничное крыло.

В тишине профессор Грейнджер стальным голосом отдавала указания перед тем, как отправиться с Санни в госпиталь.

В тишине Роза вынимала из прически заколки, а Хью развязывал бабочку.

В тишине я кусал губы до тех пор, пока кровь не закапала на белый воротник рубашки.

— Инсендио!!!

Взбешенный голос отца и жалобный треск сгорающей в волшебном пламени гитары прорезали тишину. Я удивленно оглянулся: откуда столько шума?

Видимо, какая-то часть меня все-таки не утратила связи с окружающей реальностью и услужливо сообщила мне, что я пропустил. В реальности отец орал на меня благим матом битых два часа. Повод был знатный: кто-то особо одаренный сообщил родителю, что я сплю с Розой Уизли, дружу с Поттерами, бренчу на гитаре и вообще веду антиобщественный образ жизни. Результатом отцовского гнева стало ритуальное сожжение моей гитары (не гитара и была, дрова зачарованные) и лишение личных денег (а вот это хреново). Отличный подарок на Рождество.