Улитка был человеком увлекающимся, причем правильно увлекающимся – человеком, созвучным эпохе. Он, попросту говоря, виртуозно ловил волну и летел на ней до самого берега. Помню его с ирокезом и в напульсниках, черно-белым готом (две недели), лощеного в галстуке и ненужных, но очень стильных очках, гранжевого и псевдонебрежного, с очень дорогими дырами на темно-серых штанах. На пятом курсе он отрастил длинную челку, перекрасил ее в цвет вороного крыла и сменил рваную экипировку на розово-черные полосы эмо. На наши деловые встречи он являлся теперь с опозданием, много и натужно вздыхал, поправляя браслеты с черепами, вяло грозился самоубиться и вываливался из узких брючек, торгуясь за каждый листок реферата (это, впрочем, было не внове). На сайте нашего факультета появились мрачные вирши за его подписью. Не знаю, кто их ему варганил – я отказался наотрез. Вообще, Улитка был удивительно беспечен по части выходящих под его именем творений, которые он в лучшем случае бегло просматривал. Однажды на перемене Женьку остановил декан и стал петь дифирамбы какому-то его рассказу, завалил его вопросами, но горе-писатель только мычал что-то невразумительное и под каким-то предлогом улизнул. «Я его даже не читал» – признался он мне, давясь со смеху. Какое-то время Улитка всерьез подумывал о романе и долго похвалялся, что ему достаточно прочесть первую и последнюю главу книги, чтобы знать о ней больше автора. Гениальная задумка, однако, в жизнь так и не воплотилась: то ли у Женькиного негра-многостаночника случился творческий кризис, то ли партнеры не сошлись в цене (что вероятнее), и литературный зуд моего беспокойного знакомого перешел в зуд иного рода.

Примерно то же случалось с улиткиными увлечениями, черепа и полосы эмо исключением не стали. Месяца два он прилежно рефлексировал, а потом вдруг вся меланхолия с него слетела – быстро, слишком быстро даже для Улитова. Оказалось, что он – всегда такой осторожный – нарвался на истинных эмо, а те с первого взгляда просекли, куда ветер дует, и обрезали его вороненые лохмы. Он чудом вырвался на волю, оставив врагам черный свой сувенир, и с поля брани ломанулся в парикмахерскую, где оставшуюся на голове растительность сбрил. Но и здесь паршивец не прогорел (он никогда не прогорает): на следующей неделе какой-то очень знаменитый ведущий проделал ту же процедуру, и мода на загорелый череп прогремела на всю страну.

Не умея двух слов связать на бумаге, Улитка, тем не менее, мнил себя личностью творческой и непостижимой, своего рода художником. Отчасти так оно и было: у него, как у Пикассо, были свои периоды – голубой, розовый, африканский, и из каждого он выходил пухлявый и чистенький, как амур на валентинке. Я завидовал его жовиальному нутру, его железному желудку, с одинаковой легкостью переваривавшему стальные цепи и лак для волос, завидовал той флюгерной вертлявости, с которой он улавливал жизнь. Люди Женькиного сорта не становятся власть имущими только при крайне неудачном расположении звезд, да и то, если очень хорошо над этим поработают.

Не помню, чтобы мы с ним когда-нибудь говорили по душам: я для этого слишком скрытен, он – слишком хитер. Правда, на третьем курсе, когда мы всей группой праздновали горку, он то ли с перепоя, то ли из каких-то своих скрытых соображений, под строжайшим секретом поделился со мной своей сокровенной мечтой – о некоем шикарном, баснословно дорогом темно-синем с пурпурными маками галстуке «от такого-то». Я не сдержал пьяного смешка, а он, как будто даже протрезвев, обиженно икнул и гордо удалился.

Каково же было мое удивление, когда я, устроившись техническим переводчиком в нашу заплесневелую жестянку, обнаружил там Женьку. Просиживание штанов за чисто символическую мзду было совсем не в его правилах. Выглядел он неважно, как после тяжелой и продолжительной болезни, но одет и напомажен был, как в старые добрые времена. Волосы его отросли и темно-рыжими (какими их и создала природа) космами спускались на безмятежный лоб. Он был теперь на распутье: поглядывал в сторону панк-рокеров и экспериментальных металлистов, мечтал о политической карьере, беспардонно коверкал украинские слова и щеголял затертыми до дыр афоризмами великих. В том, что Улитка не изменился, я смог убедиться в первый же день на новой работе, когда он без экивоков предложил мне свои услуги в качестве литагента («Но ты же в этом не в зуб ногой!» – «Ничего, я мигом раздуплюсь. Я схватываю на лету. Не ссы, старик, мы с тобой такую кашу заварим! Они все закачаются!» – «Не надо каши. К тому же, я ничего не писал уже пять лет». – «Так напиши». – «Почему бы тебе самому не написать?» – «Нет уж, корпеть годами над сотней страниц – это не для меня!»). Недели две он кружил надо мной, как чопорная оса над банкой варенья, сулил лавровые венки и фанфары, но, убедившись в моей непреклонности, с обидой и недоумением отступил. Затею литературного тандема Улитка отставил, меня он, однако, отставить не мог. Он приспособился брать у меня взаймы, никогда не возвращая долга, и я с безразличием этому попустительствовал. Вообще, как он умудрялся жить с присущим ему размахом на тот пшик, который ему выплачивала наша контора, даже если допустить, что он пользовался неограниченным кредитом не только у меня, оставалось загадкой. Дуновения каких пассатов он дожидается в нашей безвоздушной конуре, я тоже понять не мог.

И вот, значит, в продолжение этой вереницы загадок, я очутился в его кривом домишке.

– Что ты здесь делаешь?

– Пришел к тебе в гости.

– Женечка, пригласи гостя к столу, – подливая кофе мужу, сказала Женькина мать.

– Он на диете, – нагло соврал тот и уволок меня из кухни.

– Но, Женя, ты не доел, – понеслось нам вослед.

– Потом, потом.

Аккуратно притворив дверь, Женька злобно уставился на меня. От него пахло картошкой, солью, маслом и домашним теплом. И кто бы осмелился сейчас предположить, что он когда-то был готом! Кофейные жемчужины глаз настороженно поблескивали. Мне даже показалось, что они вращаются. Он напружинился, как кот пред прыжком: не человек – воплощенное недоверие. Меня же тянуло посмеяться.

– Чего лахаешь?

– Ты такой зеленый, – сказал я.

– Обойдемся без сомнительных комплиментов.

– Но ты и в самом деле…

– Ты для этого сюда притащился? Сказать, какой я зеленый?

– Улитов, не злись. И почему ты никогда раньше меня не приглашал? У тебя здесь неплохо, – соврал я.

– Ага. Чего ты хочешь?

– Говорят же тебе, просто проходил мимо, решил зайти. Тем более, что мобильный у тебя как всегда отключен, а к домашнему телефону никто не подходит…

– Домашний тоже отключен. За неуплату.

– Неужели?

– И кабельное.

– Гм.

– А свет отключают так часто, что мы привыкли ужинать при свечах. Романтика.

– Гм.

– И воду грозятся отключить, за неуплату.

– Да, без горячей воды никуда,– нашелся я.

– Угу. Только без холодной. Горячей здесь отродясь не было.

– Мне очень жаль. – Я чувствовал себя Марией Антуанеттой, брякнувшей про пирожные.

– Мне тоже.

– А знаешь, у вас тут девочка каталась…

– Какая девочка? Чего ты хочешь? Выкладывай и уходи. Я занят.

– Ладно, – сдался я. – Меня интересует Жужа.

– Вот как. – Лицо его исказилось знакомой гримасой начинающего шамана. Дурной признак.

– И этот ее карлик.

– Это не ее карлик. Это мой троюродный дядя.

– Твой кто?

– Дядя.

– Но ты же говорил, что ничего о Жуже не знаешь. И вдруг – дядя.

– Я только вчера узнал. Родители все от нас скрывали.

– Удивительно, прямо как в мыльной опере.

– Он в некотором смысле позор семейства. Пария.

– Сочувствую, но все таки… вернемся к Жуже.

– Она его любовница.

– Что?

– Спят они вместе, вот что.

– Ты спятил!

– Ничуть.

– Не ври.

– Я никогда не вру на пустой желудок.

– Что?

– Ты не дал мне поесть.

– Да я не об этом! То, что ты тут мне впариваешь, ни в какие ворота не лезет!