– Вот, – он вложил мне в руку какой-то бордовый комок, – вы обронили, – и бегом пустился назад.
Комок оказался детской на вид перчаткой, расшитой множеством разноцветных пуговиц. И тот факт, что обронила ее спина, был ясен мне безо всякой дедукции. Теперь погоня обретала смысл и становилась делом общественно значимым. Когда зажегся зеленый, я понял, что потерял спину из виду, и рванул через дорогу, натыкаясь на прохожих и раздавая никому не нужные извинения. У второго перекрестка я слегка успокоился, увидев, что спина покупает цветы у бабульки на углу. Приняв из бабулькиных рук с осторожностью молодого папаши огромный сверток, спина неторопливо продолжила свой путь, цель которого была, как я догадался, где-то на набережной. Теперь я мог немного расслабиться – отмеченная своим лиловым новорожденным, затеряться в толпе спина никак не могла. К тому же, такому великану, вылитому Микеланджело в лучшие свои годы, затеряться где-либо было бы крайне сложно. В наши дни такие монументы встретишь разве что в бронзе и на коне. Заинтригованный букетом, я остановился возле бабульки-цветочницы. С сосредоточенностью ребенка, всецело поглощенного новой игрой, она составляла букет из хризантем – бордовый с желтой россыпью по краям, отрываясь только для того, чтобы поправить ветхую шляпу из черной соломки, которой она, кажется, необычайно гордилась. Я подумал, сколько и кому она должна была давать на лапу, чтобы оставить безнаказанным факт присутствия своего черного истрепанного пальтишки в самом центре города. Ее соседка в грязно-желтом плаще без пуговиц дремала, усевшись на картонном ящике и сложив пухлые руки на покатом животе. Перед ней, на двойном слое газет, живописными кучками были разложены груши.
– Скажите, а что за цветы вы только что продали?
– Цветы? Какие цветы? – Старушенция воззрилась на меня так, будто и не держала сейчас в руках бордовый пучок хризантем.
– Вон тому высокому мужчине. – Я неопределенно махнул рукой.
– А-а, цветы… Ирисы.
– Ирисы?
– Петушки.
– Да нет, я знаю, что такое ирисы, но они осенью не цветут…
– Значит, я их не продавала. – Не глядя на меня, она завязала букет бумажной лентой и принялась деловито копаться в бездонном кармане грязного фартука.
– Простите, я просто… мне просто стало интересно… не хотел вас обидеть, – заспотыкался я.
– Что-нибудь покупаете?
– А есть еще… ирисы?
– Нету ирисов. Возьмите астры. Эти осенью цветут.
– Мне бы хотелось ирисы…
– Нету.
– А когда будут?
– Астра многолетняя, – проснулась вдруг ее соседка.
– Что ты там лепечешь? – не отрываясь от кармана, хмыкнула обидчивая бабуля.
– Многолетняя, – продолжала та, кивнув кому-то. – Безвременник, бузульник зубчатый, флоксы, хризантемы, спирея, лапчатка, гортензии, руд… рудбекия…
– Ну тише, тише.
– Безвременник.
– Тише, говорю. Молодой человек уже уходит. – Склонившись над подружкой, торговка замахала на меня руками.
– Да, но как же ирисы?
– Уходит, – отчеканила она, давая понять, что разговор окончен.
Я вздохнул, вспомнил о великане, чья исполинская спина уже проплывала мимо слепых гирлянд Театрального бульвара, и припустил за ним следом. «Золотые шары» – понеслось мне вдогонку.
С перчаткой я решил повременить: желание взглянуть на избранницу Буонарроти пересилило все рыцарские порывы. Какой она должна быть, обладательница такой маленькой перчатки? На ум шли одни Мадонны. Вытащив находку, я полюбовался пуговицами, крошечными вязаными пальчиками и узким запястьем. Потом попытался втиснуть в перчатку свою худую угловатую ручищу и, окончательно войдя в роль ищейки, даже ее понюхал. Пахла она грушами.
Великан меж тем продолжал свой путь, никуда не сворачивая и не останавливаясь, и только однажды, проходя мимо бывшего кукольного театра, позволил себе задержаться у цветастой, зовущей в блистающий мир тумбы. На набережной он совсем сбил меня с толку, лихо свернув направо. Значит, любоваться зелеными водами в синем тумане он не собирался. Признаюсь честно, я был разочарован, когда десятью минутами позже он стал решительно взбираться по щербатым ступенькам к цирку. Летающие слоны. Огненные кольца. Говорящие собаки. Медведи на роликах. Шары под куполом. Шары сладкой ваты. А перчатка детская.
Мое воображение – враг мой. Перескакивая через три ступеньки, расстроенный не на шутку, я ругал себя на чем свет стоит. Какая к черту Мадонна? И чего вообще ожидал я от этой погони? Пришлось даже остановиться – в висках стучало так, будто я пару лет ходил вниз головой, а сегодня сделал обратный поворот на сто восемьдесят градусов. И точно – из носа хлынула кровь. Такого со мной не случалось с тех самых пор, когда я, пятилетний, с бороздами свежих слез на чумазых щеках, бежал за тающим в дорожной пыли автомобилем отца.
Пока я сидел на ступеньке с запрокинутой головой, рукавом утирая щекотные струйки, ди Лодовико степенно прохаживался вдоль цветастых афиш. Когда кровь остановилась, я, еще немного понаблюдав за великаном, отвернулся и стал разглядывать аккуратно-багряные каре кленов через дорогу. От сильного ветра слезились глаза, тщательно уложенные шапки деревьев ходили ходуном – казалось, будто там, скрытая листвой, беснуется целая стая расшалившихся воробьев, отрывая по одному сухие листья. Однажды весной я видел, как эти паршивцы таким же манером срывали лепестки цветущей яблони. Подъехал автобус, из которого высыпали оживленные школьники с билетиками на изготовку. Последней показалась учительница, воодушевленная намного меньше.
Ветер крепчал. Обезумевшие львы с мартышками на цирковом колпаке хлопали крыльями и отчаянно рвались на волю. Днепр, затуманенный сухими листьями и пылью, почти исчез.
Не знаю, откуда они появились. Одно время я всерьез подумывал, не струсило ли их ветром с одной из крючковатых елей на набережной. Это было бы вполне в его духе. А в общем, все это не суть важно. Просто в какой-то момент за спинами школьников обозначилась расплывчатая компания. Поначалу, едва зародившись в густом осеннем воздухе, она сливалась с алыми шарами кленов и черными еловыми стрелами на заднем плане, затем, вживаясь в образ, поглощая цвета окружающих предметов, насыщаясь ими, стала проступать все отчетливее. У ступенек любительское фото проявилось, окончательно оформившись и заиграв глянцевыми боками. Пока они поднимались по лестнице, я, прикрыв глаза рукой, исподтишка их разглядывал. Их было четверо: жирненький, намертво укутанный в свои одежды, нахохленный субъект в черном, длинноклювый, с гладкой черной головой и тяжелыми веками; похожая на волан девушка с русой гулькой, веснушчатая, в синих чулках и с огромным полосатым ридикюлем; долговязый и лоснящийся, как забытая на дне кастрюли макаронина, тощий господин с каштановой соломой вместо волос, в узких фисташковых брюках и пиджаке. Он то и дело наклонялся к четвертому, скрытому детворой, представленному белым колпаком и красным шаром на длинном поводке – несомненно, ребенку. Укутанный держался отстраненно, с невозмутимостью викторианского буфета на ультрасовременной кухне, в то время как девушка и тощий смеялись не переставая. Девушка, держа под руки своих взрослых спутников, походила на странноватую вазу, которая вот-вот лопнет от смеха.
Я все пытался рассмотреть за спинами детей четвертого, но тут внимание мое переключилось на Микеланджело, который вовсю махал компании руками. Рядом с ним, с ирисовым букетом в пол-лица, стояла зыбкая тень. Я машинально нащупал перчатку и вдавил ее поглубже в карман, да так, что она через дырку провалилась в недра подкладки. Кровь хлынула с новой силой. Прижав рукав к носу, я посмотрел на афиши. Летающие слоны, значит. Полеты начинались только через полчаса. Стараясь держать подбородок повыше, я бросился к кассам. Тенью с ирисами была Жужа.
Я никогда не любил цирк, никогда не понимал его. Бабушка, любившая магию под куполом сильно, прямо-таки исступленно, до самой смерти пыталась поделиться этим огоньком со мной, но спичка чиркнула, а чуда не произошло. Бойкие раскаты музыки, возбужденный рев и гогот зрителей, отчаянно яркие бусины гирлянд, лопающиеся от восторга воздушные шары, хруст разгрызаемой карамельки у соседа за щекой, луч прожектора, воришкой шарящий по рядам (вот он, вот, сейчас настигнет), вислоухие клоуны, которых я боялся и ненавидел, завитые исхудавшие пудели с седыми носами, медведи в пестрых нарядах танцовщиц кабаре, акробаты в той же одежке – к чему, для чего все это? Каждый раз после представления бабушка, медленно продвигаясь в оглушенной и словно подвыпившей толпе к выходу, с надеждой меня теребила: как мне львы, клоуны, огненные обручи? Но я отмалчивался или бубнил, что хочу домой, и она, погасив в себе карамельно-пряничный дух счастья, ободряюще стискивала мою мокрую от горя ладонь. Единственным чудом в такие дни был огромный, нежно-розовый моток сладкой ваты: он чудесным образом таял, не оставляя никаких следов ни в памяти, ни в желудке. Я был странным ребенком, и волшебство трусило мимо меня, не здороваясь.
