– О, я же не сказала… Катаржина Грыбска. То есть мое имя. Катаржина Грыбска!
– Да мы запомнили, – сказала волевая Эгле, сохраняя невозмутимое лицо среди общих веселых конвульсий. – Катаржина Грыбска, три дня как из Парижа. А теперь прошу простить, у меня тут по плану серьезные разборки с музыкантами. Андрей, больше никого не пускай пока.
Карантина, схватив изумленную Нику (та никогда не слышала про мамино другое имя и считала ее Екатериной Павловной Грибовой), вытащила Андрея в коридор, где вытрясла все координаты и вырвала обещание принять у себя в Москве новоприобретенных родственников.
……………………………………………………………………
Нина Родинка рассказывает:
– Изучая мир детектива, я поняла, что именно отличает замечательное произведение этого жанра от заурядного.
Главный вопрос – «кто убил» – понятное дело, неизменен. Один и тот же для дешевки и классики. Проблема в том, «кого убили».
В лучших детективах действует один и тот же закон – «жертва не должна внушать чересчур большого сочувствия».
Это достигается разными средствами. Мы, например, или мало знаем о жертве, или она обладает какими-то несимпатичными свойствами (жадность, грубость, разврат) и потому, дескать, «сама виновата», или вообще совершила преступление когда-то в прошлом. Таким образом, нравственное чувство аудитории не слишком возмущено, и она может спокойно внимать интриге расследования, следить за колебаниями подозрений, внимать шуточкам частных детективов и хамству полицейских-милицейских.
Укокошить ребенка, невинную девушку, мать семейства – дурной тон. Нравственное чувство слишком возмущено и не может дать необходимой сладостной прохлады с легким припеком занимательности, в которой хочет жить читатель-зритель детектива.
Удивительное дело, но сам Ф.М.Достоевский как будто догадывался о действии закона «жертва не должна внушать чересчур большого сочувствия». В «Братьях Карамазовых» убивают отца, Федора Павловича, личность, в которой под лупой не разглядишь ни одной привлекательной черты. Он и развратник, и жулик, и даже в Бога не верует. В «Преступлении и наказании» пришили старушку-процентщицу, мерзкую до мозга костей, и ее сестру Лизавету, которая, как указано в тексте, «поминутно ходила беременная», то есть грешила напропалую, хоть и от наивности. Родственников у старушки и Лизаветы нет никаких, никто об них не заплачет.
Не сомневаюсь, какая участь ждала бы ФМ, если бы он вздумал родиться сегодня. То был бы непревзойденный автор детективных бестселлеров. Ума палата! Я не имею в виду его сомнительные идейки, я имею в виду изобретенные им технологии обольщения читателя – они высшего класса.
Я сама не раз применяла «основной закон», когда сочиняла сериал «След Шурпы». Шурпа – это фамилия майора милиции, ушедшего из органов и открывшего частное детективное агентство. Каждый раз приходилось выдумывать компромат на жертву, хотя, если жертвой оказывался государственный чиновник или банкир, трудиться приходилось чуть-чуть. Эти лица в принципе не вызывают сочувствия.
Их можно бить пачками.
Похоже, об этом известно не только в мире детектива, но и в реале.
……………………………………………………………………
Камский отпустил секретаря погулять по ночному Питеру и пригласил Времина хлопнуть по рюмочке в «Астории». Загадочный пуританин потерял хладнокровие, был беззащитен, можно было запросто пощупать его душу.
– Ты вообще уверен, что это реальные твои родственники?
– Да. Да. Ужасно… – вздохнул Андрей.
– Что ужасно? Подумаешь, внебрачная дочь, да не у папаши, у дядьки. Ты при чем? Правда, эта оглобля теперь тебе на шею сядет. Ну, будь потверже.
– Есть обстоятельства, о которых я тебе рассказать не могу, – отвечал Андрей. – Так получилось, что я знаю… то, что знать мне не положено. И не будем об этом. Я справлюсь, справлюсь. Ты лучше скажи честно – тебе что, не понравилось? Я про концерт.
Жорж потер кончик носа и пригладил волосы, что было признаком раздражения.
– Разве она не талантлива? Ты посмеешь сказать, что она не талантлива?
– Боже упаси. Она талантлива настолько, что ее… как тебе это сказать понятнее? Ее прикрепили.
– Куда прикрепили?
– Хорошо. Я сейчас соберусь и объясню. Пусть тебе это покажется бредом и дохлой мистикой, но… Понимаешь, есть проблема власти неких индивидов над умами, над душами людей. Тут не обыкновенное поклонение авторитету, а что-то воспаленное, могучее, дикое, заразительное, любовно-больное. Так обожают тиранов, всяких там вождей народов, главарей сект, и так же точно, но в каком-то мягком, искусственном варианте обожают некоторых актеров или там певцов. Тут нужна связка «человек – масса», понимаешь? Большинство людей искусства не имеют к этому никакого отношения. Они просто пишут книги, играют роли, поют или пляшут, потому что способны более-менее к такому труду. Но есть особенные, фатальные люди. В них что-то есть такое, к чему привязываются, прикрепляются иные сущности. Получается симбиоз человека и демона, работающего с ним. Это редкий случай… Я говорю «демон» условно. Я не знаю, кто это и что это. Но я всегда чувствую, если с человеком работают… Ты сам разве не чувствуешь – в этой власти, которую получает твоя Эгле над людьми, есть что-то необычное, не объяснимое одним только талантом?
– Не верю я ни в каких демонов, – насупился Времин. – Где ты их видел? На картинках Врубеля? Кудрявые с крыльями? Может, ты сам их видел? С тобой тоже работают?
Камский собрался было ответить, но почувствовал четкий, категорический запрет.
– Я хотел тебя предостеречь. Ты считаешь свое помешательство любовью. А это не совсем любовь, это внедрение. Ты насквозь заражен, у тебя в голове растет чудовищный одуванчик, да уже целое поле, представляешь – поле цветочков с лицами этой Эгле – и вытесняет… да тебя самого и вытесняет. И при этом она, сама девочка, не виновата. Она про тебя и не думала. И не будет думать. Если ты исчезнешь из ее жизни – она и не заметит. У этих прикрепленных, как правило, вообще нет потребности в людях… – проговорился Камский.
– Не понимаю! – расстроился Андрей. – Для меня Эгле – это как… ладно, смейся надо мной, смейся… как доказательство бытия Божья. Вот так. Ты не думай, что я дурачок. Но вот я слушаю, как говорят про Россию, да и про мир, про его будущее, и не понимаю – какое будущее, кто его будет строить. Ведь все грязные, грязные! Что мы построим, грязные – из грязи? Вот мы с тобой тут сидим: белые скатерти, лампы сияют, вроде как чисто-хорошо. Ты удивился, что я никакой еды не заказал, но я не могу ни в каких кафе и ресторанах есть. Мне кажется – и я думаю, что прав, – все тут надувательство, все мерзость, замаскированная тухлятина. И это так! Я читал книгу одного повара про кошмары на кухнях, а он еще европеец, а представляешь, что наши орлы вытворяют с пищей? И я всюду вижу эту замаскированную тухлятину – в телевизоре, на улицах, везде. Гнилое, подлое мясо. Ты сегодня шел по родному городу как иностранец, ты видел, что его сносят, оскверняют, что гнилому мясу плевать на красоту, на историю, на все, и ты пожимал плечами, улыбался! А эта девочка, как ты ее называешь, – она чудо. Чистое озеро среди помойки. Что-то невероятное, чего быть не может…
– Берегись, Андрейка, как друг тебе говорю, берегись искать небесной чистоты на земле. Ее здесь нет и быть не должно. Да никто и не требует. Нам всем надо как-то свой земной срок отмотать, желательно без криминала и поинтереснее, а какая еще тут чистота при таком способе питания и размножения? По-моему, мы, то есть люди, сделали совсем неплохую карьеру, если учитывать изрядные ошибки, которые наши архангелы допустили при сборке первой модели… Мы грязные! Что за сектантский вздор. Мы разные. И мяско мне принесли вполне приличное. И вино отличное, хоть я за него переплачу, конечно, впятеро. И концерт твоей Эгле был забавный, хотя девочка поет ахинею. Мне на самом деле больше всего глянулась эта голубоглазая сестренка твоя. Вот на такой мой Арбенин бы женился, да… Вообще неплохой был денек.
