— Не правда ли, Кембридж великолепен? — спрашивал, бывало, Грэшем.

— Чертовски, — отвечал Манион.

Пиво здесь было хорошим, но сейчас на улицах толпились студенты, преподаватели, извозчики, торговцы и просто местные жители. При всем великолепии колледжей, Кембридж, как считал Грэшем, больше похож на деревню, чем на город.

Только что прошедший дождь забрызгал прохожих грязью. Старик фермер гнал на базар стадо овец с помощью мальчишки, еще слишком малого для такой работы. Овечки не утомились от долгого перехода, а напротив, выглядели живыми и бодрыми. Они шли по той же дороге, что и люди, заставляя их потесниться, и то и дело сталкивались с кем-то из прохожих.

— Лучше не придумаешь, — продолжал слуга, шедший рядом с хозяином по какой-то раскисшей от грязи тропке. — Он стоит глубоко в низине, и воздух здесь воняет, как овечье брюхо. Чума здесь бывает так же часто, как в других местах восход или закат. Да еще университет ненавидит город, а город — университет, и эти ослы не могут понять, до какой степени они нужны друг другу. — Тут подул ветер и донес до них воздух с реки. Она по-прежнему являлась главной артерией Кембриджа и его главной сточной канавой.

— Ты стареешь, — усмехнулся Грэшем. — Здесь люди дерзают познавать мудрость, здесь жар горячих дебатов выжигает болотные испарения. Бурлит жизнь, молодая жизнь!

— Спасибо, просветили, а то мне и невдомек, — проворчал Манион.

Грэшем проигнорировал его ответ. Он с уверенным видом шел вперед, похожий скорее не на члена совета, а на наследника богатого дворянского дома, решившего выйти на прогулку.

Они шли по многолюдным улицам, все же казавшимся спокойными после ужасной лондонской сутолоки. Здесь стояли покосившиеся деревянные домишки (казалось, иные из них вот-вот рухнут). Они явно контрастировали с великолепным кирпичным университетским зданием. Недаром горожане и университетские воспринимали друг друга настороженно и неприязненно. Эти здания казались людям кичливыми, как и их обитатели, профессора и студенты.

— И что вы только здесь нашли? — спросил Манион. — Любой другой колледж примет вас с распростертыми объятиями.

«И действительно, что?» — подумал Грэшем. Эта мысль занимала его самого, ведь добрая половина членов совета изнывала от зависти и ненависти к нему.

— Дурацкое самолюбие, — сказал он с неожиданной откровенностью. — Я буду считать, что ничего не стою, если им удастся заставить меня уйти из моего колледжа. — Генри был воспитанником Грэнвилл-колледжа. Немногие могли забыть, чем они обязаны этому месту, давшему им настоящее образование.

Полдень был здесь главным временем еды. Теоретически члены совета сидели за главным столом, а студенты — ниже. На практике студенты побогаче сами устраивали себе главный стол, иногда заказывая себе более экзотические кушанья, чем те, что подавали членам совета. Эти же студенты нанимали бедных товарищей прислуживать за столом, и даже, если находили, что они ловко справляются с этим делом, угощали их остатками пищи.

Они вошли в большой парадный зал, где в огромном камине даже в полдень пылало пламя. Раздался грохот от упавших на пол студенческих скамей. Если никто не переворачивал скамеек, это означало, что студенты или не знали о традиционном способе приветствовать ректора, или слишком напились, чтобы помнить о таких вещах. Грэшем уселся на свое место, не обращая внимания на ледяные взгляды, которыми наградили его некоторые из членов совета. Сосед напротив также бросил на него ненавидящий взгляд.

Это был Уилл Смит, член Совета Грэнвилл-колледжа, живое свидетельство овладевшего Кембриджем в последнее время жестоковыйного пуританизма. Тощий как щепка, низкого роста, с очень высоким лбом, обрамленным белокурыми локонами, он смотрел на мир взглядом, от которого могла бы замерзнуть вода. Грэшем видел — Смитом руководило не благочестие, а ненависть. В особенности ненависть ко всему жизнерадостному.

Один из студентов начал читать обязательную молитву на латыни. Он очень волновался, а его товарищи страшно скучали. Кто-то намеренно громко пустил ветры, прежде чем студент успел дочитать до конца. Студенты захихикали, а члены совета стали подозрительно оглядывать зал.

Потом в Грэнвилл-колледже начался обед.

Смит наклонился к Грэшему и обнюхал его.

— От вас пахнет пивом, — изрек он с презрением.

— Вполне понятно, — просто ответил Грэшем, чувствуя, как хорошее настроение, вернувшееся к нему этим утром, снова испаряется. — Ведь именно пиво подают в «Золотом льве».

— У вас что, совсем нет стыда? Вы оскверняете священное место пустой музыкой. Вы пьете, ругаетесь, совокупляетесь… И не желаете слушать слово Божие.

— О Небо! Неужели все это одновременно? — спросил Грэшем притворно спокойным голосом.

При его словах кое-кто за столом засмеялся. Один из присутствующих, толстяк Том Плезанс, весьма склонный к питию и чревоугодию, являлся одним из немногих союзников Грэшема.

«Как быть, если добрая половина членов совета вашего колледжа вас ненавидит?» Для Маниона ответ был прост. Все явления в мире интересны только с четырех точек зрения: можно ли это есть, можно ли это пить, можно ли с этим спать и можно ли это побить. Таких, как Уилл Смит, нельзя есть, нельзя пить, спать с ними тоже нет никакого смысла, значит, остается только одно.

— Надо их бить, если они лезут на рожон, — говорил он хозяину. — В конце концов, если их хорошо отделать, они перестанут приставать.

— А что, если они первыми меня побьют? — мрачно спросил Грэшем.

— Ну, тогда вы будете просто идиотом, — ответил слуга.

«Что правда, то правда», — подумал Генри.

Не так уж редко восходящие придворные «звезды» считали своим долгом почтить своим посещением Кембридж (то же относилось, между прочим, и к угасшим «звездам»). Грэшем воспринял появление Роберта Сесила в парадном зале без энтузиазма, тем более ему вовсе не хотелось отправляться на море. А появление Сесила означало одно — он привез приказ Уолсингема для Грэшема. Сесил прибыл сюда посмотреть, как используются пожертвования на новые здания, — так гласила официальная версия. Все знали: лорд Бэрли, все еще самый могущественный человек в стране, обучал своего сына, готовя его себе в преемники на посту первого министра. Всем также было известно: большая часть аристократии настроена решительно против этих поползновений. Возникшая волнующая интрига занимала умы университетского общества.

Сесил вежливо кивнул Грэшему, а затем быстро наклонился к нему, когда внимание соседа переключилось на появление новых блюд.

— Нам с вами надо поговорить наедине после трапезы у вас в комнате, — сказал он. — Я прибыл от Уолсингема. — Он тут же отвернулся и стал участвовать в разговоре ученого начальства.

— Я вам скажу, сэр, об этом говорит весь город, — заметил Алан Сайдсмит, старший член совета и также один из друзей Грэшема. Он недавно вернулся из Лондона. Флегматичный вид этого человека маскировал его развитой ум. Впрочем, Сесил всем своим видом показывал, что вовсе не желает слушать своего собеседника. — Все только и говорят об этих пророчествах, — продолжал Алан. — Я понял так: королева должна издать указ, осуждающий ересь, встревожившую власти.

— Это ничего не значит, — перебил его Сесил, недовольный тем, что помешали его разговору с ректором. — Просто бредни суеверных людей.

Явное нежелание Сесила говорить на животрепещущую тему только подлило масла в огонь.

— А о каких пророчествах идет речь? — спросил один из членов совета.

— Ими занимался человек, живший сто лет назад, — пояснил Сайдсмит. — Его обычно называют Региомонтан-Царегорец, хотя настоящее его имя, кажется, Мюллер, Иоанн Мюллер из Кенигсберга.

— Мюллер? Математик, составлявший для Колумба расчеты и навигационные таблицы? — подал голос Адам Бальдерстон, пьяница и один из худших врагов Грэшема в колледже.

Грэшем снова наблюдал своеобразную силу чар колледжа, объединявшего не просто очень разных людей, но соперников и врагов. Теперь члены совета колледжа сгрудились за столом вокруг Сайдсмита, объединенные общим интересом. Многие студенты, и бедные и богатые, встали из-за своих столов и подобрались поближе к компании старших, занятых беседой. Наступило временное перемирие для тех, кто еще вчера готов был убить друг друга.