— Пожалуй, и действительно сумасшедший, — заметил Манион.

— Я тоже поеду с тобой, — заметил Джордж.

— Ты?! Тебе нельзя…

— Заткнись, — прервал Джордж. — Во-первых, ты меня все равно не остановишь, у меня тоже есть разрешение королевы, за которое мой отец заплатил кучу денег. Во-вторых, я для тебя — отличное прикрытие, лучше меня — только эта девушка. Люди считают меня просто смешным верзилой, комедиантом, а такого человека мог послать куда-то в качестве шпиона только тот, у кого совсем крыша поехала.

Про себя Грэшем неохотно признал: его друг говорит дело, хотя он пока еще не принял решение согласиться с Джорджем. Генриху просто-напросто не хотелось рисковать другом. Почему-то представлять себя участником опасных предприятий бывает труднее, чем представлять в этом качестве близких людей. «Вот почему так удобно никого не любить», — подумал Грэшем. Друзья стали ждать Анну.

Грэшем был одет в роскошный черный камзол, шитый серебром, с кружевным воротником. Этот наряд выгодно подчеркивал его широкие плечи и узкие бедра, а прекрасно сшитые шелковые панталоны в обтяжку могли бы вызвать зависть любого из молодых придворных франтов. Но, в отличие от его сверстников, любителей моды, Грэшем не носил экстравагантных высоких шляп. Его шляпа, сшитая из того же материала, что и камзол, была гораздо более плоской. Генри не любил большого количества драгоценностей, но единственный бриллиант на его перстне стоил столько же, сколько все золото и драгоценности, которые носили трое четверо самых богатых придворных. Это была роскошь, которую позволял себе еще его отец, вообще говоря, к роскоши не склонный. Он говорил: подобные вещи хорошо действуют на банкиров и заимодавцев.

В соседней комнате снова заговорили на повышенных тонах, и снова что-то, похоже, разбилось.

— Сходить, что ли, посмотреть, что там такое? — спросил Грэшем.

— Не надо, — отвечал Джордж. — У женщин свои дела. Пусть сами разберутся. Подожди. Они с этой служанкой минуты через две выйдут оттуда, как две лучшие подруги.

Через несколько минут горничная отворила дверь с таким видом, как будто к ним в гости пришла королева. Отчасти это было обоснованно. Даже Манион на мгновение замер от изумления, когда появилась Анна. Ее красивые синие глаза хорошо гармонировали с великолепным, действительно достойным принцессы темно-синим платьем, которое украшало такое количество жемчугов, как будто для их добычи потребовалось опустошить целое море. Над ее прической, похоже, работала какая-то жительница Олимпа, на время сошедшая на землю. Платье казалось как нарочно скроенным по фигуре Анны и подчеркивало ее достоинства. Оставалось только удивляться, как удалось вовремя подготовить это произведение искусства. И цена придворного платья, конечно, была сказочной. Однако богатство говорило само за себя. И Грэшему, пусть это и было ему не по сердцу, пришлось признать данный факт. Самого его в тяжелые годы юности намеренно лишили средств, но тем вернее он научился ценить силу материальных благ.

— Надеюсь, сборы идут хорошо, не так ли? — спросила Анна, сделав положенный реверанс. На сей раз за ее внешним хладнокровием просматривалось плохо скрываемое волнение.

— Вы переломали Мэри все ее конечности или только часть? — сухо осведомился Грэшем.

Анна вызывающе взглянула на него и сказала:

— Иногда вы бываете дураком, что очень странно для такого богатого человека. Мэри — очень хорошая служанка, и мы с ней лучше друзей. Девушки не общаются так же, как глупые мужчины.

Она произнесла свою речь с видом королевы, отчитывающей своего слугу. Похоже, она собиралась и дальше продолжать в том же духе. Грэшема такое поведение раздражало. Уместное при определенных обстоятельствах на палубе корабля, здесь оно казалось излишним.

Манион отметил про себя: эта красавица страстная. Красивые девушки бывают похожи на фарфоровые вазы, которые на огонь не поставишь, но у этой невидимый огонь горел внутри, хотя она не показывала вида, что это так. Ему казалось, она девственница. Впрочем, это ведь дело временное.

Между тем Грэшем и Анна продолжали спорить.

— Надо говорить «лучшие друзья», — поправил Грэшем.

— Конечно. Я так и сказала.

— Нет, вы сказали «лучше друзей».

— Не может такого быть!

— Почему вы всегда отрицаете очевидное? — спросил Грэшем.

— Я не всегда отрицаю очевидное. — Анна помолчала, видимо думая над ответом.

Джордж так и сидел с открытым ртом, с тех пор как ее увидел, и его растерянность тешила ее тщеславие.

— Я иногда это делаю, но только по необходимости. А с вами это часто необходимо — вы очень надутый и разговариваете со мной как старик, а на самом деле вы мальчишка — немного только меня старше.

— Я, пожалуй, вместо вас возьму с собой в Лиссабон попугая Спенсера, — заметил Грэшем. Поэт Спенсер являлся его старым другом. — Он красивее вас, и если нужно, чтобы он заткнулся, то достаточно накрыть его клетку одеялом.

— Ах, так вы хотите, чтобы я лежала у вас под одеялом?

— Я этого вовсе не говорил!

Так они продолжали спорить, странным образом переходя от официального тона к переругиванию в духе старой семейной пары.

Манион перестал вникать в их речи, однако они продолжали такое же общение всю дорогу, пока добирались во дворец. Лишь бы только это прекратилось по дороге в Лиссабон!

Грэшем знал: ему нужно увидеться с Уолсингемом, хотя встречаться с ним было ему неприятно и, по правде сказать, немного страшновато.

— Я слышал, представление вашей… подопечной ко двору прошло очень хорошо, — заметил Уолсингем спокойно.

— Если вы, сэр, подразумеваете под этим, что ей сделали несколько предложений за вечер и гораздо больше предложений краткосрочных отношений, то вечер прошел успешно, — ответил Грэшем, на состоявшемся приёме подчас чувствовавший себя лишним. Он не хотел тратить время на светскую беседу и решил задать прямой вопрос: — Милорд, я хочу знать, не приказали ли вы убить меня во время моего плавания?

Уолсингем в ответ лишь слегка поднял брови: в его случае это уже означало изумление и досаду.

— А почему вы решили, будто я мог это сделать? — спросил он. Уолсингем не стал прямо отрицать обвинение! У Грэшема упало сердце. В случае нужды он мог бы противостоять даже королеве. Но у Уолсингема Грэшем чувствовал себя наименее защищенным. Он кратко рассказал шефу о том, что произошло и как на него на корабле Дрейка возвели чудовищное обвинение.

Когда Грэшем закончил рассказ, Уолсингем несколько минут молча смотрел в окно. Наконец он повернулся к собеседнику и сказал:

— Добро пожаловать на инициацию. Знакомо вам такое понятие? Молодой человек получает (или жизнь дает ему) задание, от выполнения которого зависит его превращение в настоящего мужчину.

— Я не понимаю, — с досадой ответил Грэшем.

— В качестве ребенка вы можете позволить себе задавать мне подобные вопросы и ждать, что я вас успокою или укажу на настоящую причину вашей тревоги. Но если вы проанализируете ваши чувства, то поймете, как должен реагировать не ребенок, а мужчина. Как мужчина вы должны понимать: если я отрицаю, что приказывал вас убить, то это вполне может быть как правдой, так и ложью. А несколько слов отрицания с моей стороны не означают, что вы можете не опасаться чего-то подобного в будущем. Вам ведь надо будет всегда иметь в виду подобную возможность, если вы хотите выжить — а у вас, Генри Грэшем, прекрасный инстинкт выживания. Мужчину от ребенка отличает понимание, что легких ответов не существует.

Грэшему неприятно было это признать, но он чувствовал: в словах Уолсингема много правды. Получалось так, что он, Грэшем, уже никогда не сможет доверять этому человеку, как прежде.

— Могу сказать вам, — продолжал Уолсингем, — я действительно не имею никакого отношения к этой подделке, и меня раздражает, что кто-то пытался убить одного из моих агентов. Но для вас было бы неправильно найти успокоение в моих словах.