Как только Нефру-ра поняла, что я делаю, она тотчас же вырвала из своего локона несколько волос и принялась подражать мне. И хотя выходившие из наших рук куколки скорее напоминали лесных духов, чем людей, на которых они должны были бы походить, к уж никак не могли сравниться с искусной игрушкой, которой завладела обезьяна, они так обворожили незнакомую девочку, что она уже больше не вспоминала ни о разбойнике, ни о пропаже.

Мы так увлеклись игрой, что забыли о всякой предосторожности. Нефру-ра смеялась все звонче, ее веселые возгласы раздавались один за другим. Поэтому мы не заметили, как к дереву приблизилось несколько человек. От нашего занятия нас внезапно оторвал властный окрик.

Перед нами стоял человек с широким, открытым лицом. Он тяжело дышал, ноздри его дрожали. Парик на голове съехал на сторону, так что закрывал левое ухо, тогда как правое оставалось открытым и очень сильно оттопыривалось. Была видна также часть коротко остриженного черепа. Одет он был в собранный складками передник, какой носят сановники, а грудь была увешана золотыми цепями. И все же он показался мне смешным, и я, наверное, рассмеялась бы, если бы Нефру-ра не побледнела и не соскользнула с нижней ветки смоковницы на землю, где ее и поймал сильный мужчина, лицо которого выдавало его глубокое волнение.

Он сделал знак рукой нескольким слугам, державшим крытые носилки, и незнакомая девочка села в них.

Все это произошло так стремительно, что я не смогла вымолвить ни слова и какое-то время в оцепенении смотрела вслед носилкам, пока их не скрыли деревья, довольно густо росшие в этой похожей на парк местности. Только тогда я нагнулась и подняла бедных куколок, которые валялись на земле и выглядели довольно растрепанными. А когда я взяла их в руки, у меня из глаз покатились слезы.

Вскоре прибежала моя мать, которой сказали, что я нашлась. Она тоже никак не могла успокоиться: ведь она звала меня и повсюду искала. Мать не придавала значения моему объяснению, что незнакомая девочка позвала меня залезть к ней на дерево. Но тут окружающие взволнованно заговорили с ней, и из их хотя и очень беспорядочных речей я поняла, что Нефру-ра, девочка, так весело игравшая со мной, была не кем иным, как родной дочерью Хатшепсут.

В тот же самый день были распределены все сокровища, доставленные по ведению царицы из Страны богов. Особенно щедро был одарен Амон, бог этого города, в котором ему был посвящен большой храм. Золото, и ладан, и слоновая кость были доставлены в дом бога. Туда же его служители привели мою обезьяну и заперли ее в большом саду, который находился перед воротами святилища. Когда люди схватили ее, обезьяна пронзительно закричала, а я цеплялась за нее и не хотела отпускать, но нам ничто не помогло. Один из служителей храма крепко держал ее за морду, другой же в это время набросил ей петлю на грудь и плечи, а третий грубо оттолкнул меня.

Но потеря животного, к которому я была так привязана, явилась не единственным ужасным событием того дня; еще хуже было то, что и людей безжалостно отрывали друг от друга.

Как плакала мать, когда уводили моих братьев, а она даже не знала куда! Крепких парней забирали прежде других, так как везде нужны были сильные руки: таскать воду, черпая ее ведрами из канав и колодцев, чтобы по возможности оросить и ту землю, куда не поднимается вода во время ежегодного наводнения; ходить за быками, которые ведут за собой большие стада коров; сидеть на веслах или тянуть бечевой от города к городу лодки, на которых перевозят вверх и вниз всевозможные товары.

Каара отправили в имение, находившееся неподалеку от южного предместья, вблизи укрепленного лагеря. Асса же, мой младший брат, был куплен богатым скотовладельцем и увезен на север. Мы долго ничего не знали о нем.

Писец, стоявший перед нами и оглашавший имена тех, кого затем уводили, взглянув на меня, заговорил несколько приветливее, чем раньше:

– Ты Мерит?

– Да, – робко ответила я.

– Тебе повезло, малышка! Тебя требует Нефру-ра, ты сейчас же пойдешь со мной!

Не успела я произнести и слова, как моя мать закричала:

– Не забирай ее у меня! Не забирай мое последнее дитя! – и так крепко прижала к сердцу, что у меня перехватило дыхание.

Моя мать все еще говорила только на языке моей родины, поэтому писец не понял ни слова. Однако он уловил смысл и ответил рассерженно:

– Женщина, ты ничего не понимаешь, потому и плачешь! Тысячи матерей везде, где Хапи, бог нашей Реки, затопляет землю, были бы счастливы, если бы могли отдать своих дочерей ко двору царицы!

Я перевела матери эти слова и, как могла, утешала ее, но она не переставала плакать. Я думаю, что больше всего ее беспокоило то, что сама я была полна радостными надеждами.

– Мама, ты будешь приходить ко мне, – сказала я, – я попрошу Нефру-ра, чтобы она взяла и тебя к себе! И ты не будешь сгибаться над зернотеркой, сможешь отдохнуть и будешь сыта…

– Ты сможешь завтра снова поговорить с матерью, – сказал мне писец, она будет работать на складах супруги бога. А теперь пойдем, Нефру-ра ждет тебя!

И он увел меня. Вслед мне неслись жалобные причитания матери:

– Ты станешь для меня чужой! Ты забудешь наш язык! Теперь я потеряла всех своих детей!

Когда я обернулась, мне почудилось, что ее прежде такая высокая фигура как бы согнулась под невидимой тяжестью и что она никогда уже не сможет распрямиться.

Дорога, которую нам с писцом предстояло пройти, казалась бесконечной. Солнце уже низко стояло над западными горами, и тени лежали на улицах города, в который мы вступили. Но что это были за улицы и какой город! Я устала соразмерять шаги своих маленьких ног с громадными шагами писца; кроме того, мне больше всего хотелось остановиться и запечатлеть в своей юной душе тысячи разнообразных картин. Заметив, что я замешкалась, писец крепко взял меня за руку, так что мне пришлось вприпрыжку бежать рядом с ним. Позади оставалось все интересное – высокие стены, мощные ворота храмов, остроконечные столбы, в чьей позолоте с ослепительной яркостью отражались косые солнечные лучи, поворот улочки, зазывалы, расхваливавшие свой товар, все те тысячи вещей, которые каждодневно выставляются для продажи на улицах нашего города: глиняные сосуды, душистое печенье, большие тюки полотна, свитки папируса (на таком свитке художник Ипуки делал свои наброски), черные и красные чернила, голуби, которых парами связывали за ноги, кольца из золота, а еще чаще из меди, и многое другое, что изготовляют ремесленники в своих мастерских или привозят из деревни крестьяне, – почти все это я видела в тот день впервые.

Я обрадовалась, когда к писцу подошел какой-то человек. Правда, говорили они так быстро, что я едва ли поняла хоть слово, но зато мне удалось освободиться от державшей меня руки и подивиться на островерхие деревянные колонны, которые украшали переднюю часть большого и длинного трехэтажного дома. Я прижалась носом к садовой ограде, которой был обнесен участок, но вдруг услышала:

– Уходи оттуда! – это крикнул мне какой-то мальчишка, по всей видимости, бесцельно слонявшийся по улице. – Там живет начальник стражников!

Я в испуге отскочила назад, и тут же ко мне подошел писец и потащил меня дальше.

Мы остановились у ворот, сделанных в стене, которая окружала царский дворец. Писец что-то негромко сказал одному из стражей, и ворота открылись перед нами. Сердце у меня забилось. Я думала, что Нефру-ра выйдет встретить и поприветствовать меня, возьмет за руку и поведет к царице. Мой страх перед Хатшепсут был столь же велик, как и желание наконец-то увидеть лик повелительницы. Но ничего такого не произошло.

Когда ворота снова закрылись за нами, я оказалась одна со своим провожатым в большом, тщательно ухоженном саду, в котором, куда ни посмотри, не было видно ни души. И только какие-то тявкающие собаки бросились ко мне, так что я, испугавшись, с бьющимся сердцем спряталась за писца, пока их не отозвал сторож.

Возвышавшийся посреди сада дворец был очень обширен. Мы вошли в него не через главный портал, а обогнули часть здания и направились к более низкой пристройке. Здесь, наконец, писец постучал в дверь, и женский голос спросил изнутри: