Врач, к которому попал Адольф, заглянул ему в пасть, в уши, затем ощупал спину, живот, лапы. И одна лапа ему, судя по всему, не понравилась. Там, действительно, была какая-то шишка, но она совсем не болела и не мешала.

— Давно это у Вас? — задумчиво наминая ногу Адольфа, спросил ветеринар.

— С детства, — беззаботно ответил тот.

Врач позвал Хозяина и долго с ним говорил. Адольф, позёвывая, рассматривал кабинет, лениво прислушиваясь к незнакомым словам: «биопсия», «химиотерапия», «злокачественная».

По дороге домой, Хозяин был молчалив и задумчив.

— Что-то не так? — занервничал Адольф.

— Надо бы тебе к своим съездить, в питомник, где родился. Проведать. То, да сё, — непонятно ответил тот.

— Это из-за ноги?

— Видишь ли, — Хозяин не смотрел ему в глаза. — Там опухоль. Она будет расти и скоро убьёт тебя. Такие вот новости…

Есть такое выражение «Мир перевернулся», и для Адольфа он, действительно, перевернулся. Всё — звуки, запахи, краски стали, вдруг, ненужными и совершенно неинтересными. Какая разница кто пометил этот угол? И что делят, надсадно каркая, вороны на крыше гаража? И плевать на шипящего из-под мусорного бака кота. Что бы он не чувствовал сейчас, что бы не сделал, всё это впустую. И Адольф один в этой пустоте…

Хозяин купил ему билет и посадил в электричку, где всю дорогу Адольф неподвижно просидел у окна, осторожно трогая лапой свою опухоль.

— Неплохо бы, — думал он, — умереть прямо сейчас. Уснуть под стук колёс и не проснуться. Зачем я еду? Какая-то суета и бессмыслица…

День, проведённый с родителями, был, пожалуй, самым бесконечным в его жизни. Он невпопад отвечал, виновато улыбался, пытаясь запомнить имена бесчисленных родственников, вяло ел и вскоре, сославшись на усталость, ушёл спать.

Утром, перед завтраком, отец повёл его на реку.

— Идём, идём, сын, — настойчиво уговаривал он Адольфа. — Искупаешься. Помнишь, как я учил тебя плавать? Все наши уже там, поплаваешь, взбодришься.

— Папа, — Адольф знал, что не должен этого говорить, что сейчас поступит гадко, но нести этот ужас в себе больше не было сил. — Папа, — всхлипнул он, — ты только пойми меня правильно. Видишь, тут на лапе?

— Шишка-то? — покивал отец. — А что? Это наша родовая отметина. Фамильная гордость, так сказать. И у меня такая есть, и у деда такая была. А у дядьки твоего, аж, две таких. И у детишек твоих такие же будут.

Отец беззаботно рассмеялся, — Бежим наперегонки?

— А-а-а-а-а-а-а!!!! — завопил Адольф, и, не разбирая дороги, помчался сквозь заросли камыша к воде. Добежав до реки, он взмыл вверх и, перевернувшись в воздухе, рухнул в тёплую зелёную воду.

— Вернусь к Хозяину, — думал он, лениво плывя на спине, — сразу же пойду к Врачу. Попрошу запереть дверь. А потом…, главное, не спешить, — он мечтательно прикрыл глаза и улыбнулся солнцу.

С годами ирландский волкодав Альфред приобрёл отвратительную привычку брюзжать после ужина и задавать бесконечные риторические вопросы, начинающиеся — «А вот скажите мне…» или «А кто мне ответит…». Первое время я пытался отшучиваться, потом старался объяснить, что белое не обязательно должно быть белым, а чёрное — чёрным, но, в конце концов, просто перестал ему отвечать. Впрочем, Альфред и не стремился к беседе. Ему было вполне достаточно, что он разговаривал, вроде как, не сам с собой, а апеллировал ко мне.

— А, вот кто мне объяснит, почему меня называют Волкодавом? Я, что, должен волков давить? Догонять, гукаться сверху и давить? Бред, какой то! Почему спаниеля не называют уткодавом, а гончую зайцедавом? Да, я готов сразиться с волком, хотя это и выглядело бы глупо в мои-то годы. И, даже смог бы, порядком, его изранить, но, во-первых, зачем? А, во-вторых, извольте заметить, сразиться. Так сказать, вступить в бой, а не начать давить. Я, силён, изящен, мускулист. Причём тут это оскорбительное «дав»? Я, кстати, в отличие от некоторых неучей, несколько раз видел волков. Красивые и опасные животные. И о них говорят — «зарезал овцу», а не задавил! Могли бы и меня назвать не волкодавом, а волкорезом. Впрочем, и это звучит достаточно вульгарно, похоже на волкогрыз. Фу!.. Да, как получишь имечко, так и несёшь его всю жизнь. Помните, как у Николая Васильевича: «…и если наградит кого словцом, то пойдёт оно ему в род и в потомство…». Вот попался бы мне на зуб этот языкотворец…

Затем Альфред переходит к старым добрым временам, к пище, которая была куда сытнее и калорийнее нынешней, к нынешней дурацкой погоде. Затем его бубнение становится всё невнятнее, он всё чаще позёвывает, и, в конце концов, засыпает.

Салюки считается охотничьей собакой племен туарегов из Центральной и Южной Сахары. Я говорю — считается, потому что выведен она для других целей. И что бы понять истинное предназначение этой собаки, несколько слов о быте туарегов.

Туареги — это та часть берберского населения Северной Африки, которая не захотела жить под властью завоевателей арабов и ушла на юг в Сахару. Со Средних веков они ведут кочевой образ жизни в её алжирской части. Хотя туареги мусульмане, многоженства у них не было, и нет. Они, кстати, единственный в мире народ, у которого не женщина, а мужчина должен закрывать лицо. Причем не только на людях, но и дома. Кроме того, мужчина обязан сидеть на лошади боком. Итак, представьте себе мужчин, завёрнутых в бурнусы, в огромных мешковатых штанах, с закрытыми лицами, сидящими боком на лошадях. И такой человек-кокон отправляется, к примеру, за покупками в город. Если он не возвращается домой к вечеру, то женщины пускают по его следу Салюки. Задача тех, не только найти хозяина (упавшего с лошади и запутавшегося в одеждах), но привести к нему женщин. А в пустыне, сами понимаете, дорога каждая секунда — солнце, змеи, самумы, скорпионы. А найдя горемыку, надо мчаться и искать следующего. Поэтому Салюки фантастически вынослива и стремительна. Считается, что она может бежать по пустыне со скоростью 50–60 км/час в течение 5 часов. На охоте же совершенно бесполезна, догнав лань, она стремглав бросается домой, предупредить женщин…

Русская псовая борзая известна ещё со времён Екатерины Великой (Софии Фредерики Августы Ангальт-Цербстской). Не было такого поместья, где не держали бы свору-другую. Самый захудалый помещик, перебивающийся с хлеба на квас, а и тот обзаводился десятком борзых. И, надо заметить, не зря. Псов в то время по лесам водилось… Не сосчитаешь! Как вылезут из чащи, завоют, да залают, да замашут хвостами. Волки, рассказывают, их за версту обходили, да по норам прятались. Бывало, по несколько раз за неделю начинал бухать набатный колокол, и народ прятался по дворам, запирал скотину. «Псы идут!». И вот тут то, страшно, не страшно, а собирал помещик дворню, сажал на коней и спускал свору борзых. Надо заметить, что первые Псовые охоты больше напоминали сражения, чем то, что мы сегодня понимаем под словом «охота». Обычно борзые первыми налетали на стаи Псов, а, затем, уже, улюлюкая и сверкая саблями, появлялись люди. Смутное, суровое время. Бывало, и Псы побеждали. Тогда из уездов высылались экспедиционные карательные части, которые картечью и штыками отбрасывали захватчиков обратно в глухие чащи.

Шло время, и к концу XIX века Псовая охота уже не напоминала кровопролитную схватку, а становилась неким видом спорта, где на первое место ставилось не убийство, а пленение Пса. Да и последние становились редкостью в наших лесах, так что егеря иногда по месяцу проводили, рыская по чащобам в поисках.

В наше же время, слово «Псовая» у Русской борзой несёт примерно такой же смысл, как, если бы она называлась «динозавровой».