Последние слова были внушены ему видом Спартака, который казался потрясенным и заметно побледнел. Но он тотчас овладел собой и ответил, стараясь принять шутливый тон:

– Замолчи, глупая башка! Что ты брешешь о Фортуне? Клянусь палицей Геркулеса, ты слепее всякого андабата[7].

Чтобы прекратить этот разговор, бывший гладиатор подошел к Катилине и почтительно спросил:

– Прикажешь мне прийти к тебе сегодня вечером?

Тот обернулся и ответил:

– Разумеется, только не вечером, – теперь уже вечереет, – а позже.

Спартак поклонился и, отходя, сказал:

– Приду… позже.

Он вернулся к Криксу и стал с жаром говорить ему что-то вполголоса, на что тот одобрительно кивал. Потом оба молча направились через форум к Священной улице.

– Клянусь Плутоном, я теряю нить в лабиринте твоей души, – сказал Бестий, с удивлением смотревший на фамильярный разговор Катилины с гладиатором.

– А что? – спросил тот наивно.

– Римский патриций унижается до дружеской беседы с презренным гладиатором!

– Подумайте, какой скандал! – ответил Катилина, иронически усмехнувшись, а потом, переменив тон, прибавил: – Сегодня, когда стемнеет, я жду вас к себе. Поужинаем, повеселимся и поговорим о серьезном деле.

Тем временем Спартак с Криксом шли по Священной улице, направляясь к Палатину. Вдруг они увидели идущую к ним навстречу в сопровождении рабыни и слуги молодую, богато одетую женщину поразительной красоты. Белоснежная кожа ее, рыжие волосы, большие зеленовато-голубые глаза и удивительная прелесть всего облика заставили Крикса в изумлении остановиться и вскричать:

– Клянусь Эссусом[8], это – чудо красоты!

Спартак, шедший рядом с ним, задумчиво опустив голову, поднял глаза и взглянул на девушку.

Та, не обращая внимания на восторг Крикса, пристально глядела на фракийца, как будто стараясь различить в его лице знакомые черты. Подойдя ближе, она остановилась и сказала ему по-гречески:

– Да хранят тебя боги, Спартак!

– Благодарю, красавица, – ответил он с удивлением. – Да хранит тебя Венера Нидийская.

Девушка подошла еще ближе и прошептала:

– Света и свободы, доблестный Спартак!

Фракиец вздрогнул и, насупив брови, недоверчиво поглядел на незнакомку.

– Не понимаю твоих шуток, красавица!

– Не шучу я, и ты напрасно притворяешься: это крик всех угнетенных, а к ним принадлежу и я, греческая рабыня, куртизанка Эвтибидэ.

Она взяла большую руку Спартака и с восхитительной улыбкой пожала ее в маленьких ручках.

Фракиец снова вздрогнул и с удивлением прошептал:

– Она говорит серьезно! И ей известен наш тайный лозунг! – Он с минуту молча глядел на молодую женщину, которая также смотрела на него с торжествующей улыбкой, и наконец промолвил: – Ну… так да помогут нам боги!

– Я живу на Священной улице, близ храма Януса. Приходи ко мне. Быть может, я смогу оказать тебе немалую помощь в твоем великом деле.

Но, видя, что Спартак стоит в нерешимости и раздумьях, она прибавила мягким, умоляющим голосом:

– Приходи!

– Увидим, – ответил Спартак.

– Salve! – произнесла по-латыни куртизанка и сделала рукой прощальный жест обоим гладиаторам.

– Salve! – ответили оба, причем Крикс, присутствовавший в некотором отдалении при их разговоре и не сводивший глаз с красавицы, прибавил:

– Salve, дивная богиня красоты!

Он продолжал стоять неподвижно, провожая ее глазами, пока Спартак не толкнул его, говоря:

– Долго ли ты намерен стоять здесь?

Галл повернулся и пошел рядом с товарищем, продолжая, однако, оборачиваться время от времени. Пройдя шагов тридцать, он вскричал:

– Ну как не называть тебя баловнем Фортуны?.. О, неблагодарный! Ты должен бы воздвигнуть храм этой капризной богине, взявшей тебя под свое крыло.

– Не знаю, что нужно от меня этой несчастной женщине.

– Я не знаю и знать не хочу, кто она. Быть может, сама Венера. Ведь и Венера, если она существует, не может быть прекраснее этой женщины.

Разговор был прерван одним из скороходов, сопровождавших Валерию, который, подойдя к двум гладиаторам, спросил:

– Который из вас Спартак?

– Я, – ответил фракиец.

– Твоя сестра Мирдза будет ждать тебя сегодня около полуночи в доме Валерии. Ей нужно поговорить с тобой об одном деле, не терпящем отлагательства.

– Хорошо, я буду у нее в назначенный час.

Скороход удалился, и двое друзей продолжали свой путь. Вскоре они скрылись за углом дворца Кливия.

Дом Катилины, стоявший на южном склоне Палатинского холма, не принадлежал ни к самым большим, ни к самым роскошным из римских домов того времени, но по богатству внутреннего убранства он не уступал самым пышным жилищам римских патрициев.

Продолговатый, обширный триклиний, в котором сидел Катилина со своими друзьями, был разделен на две половины шестью колоннами из тиволийского мрамора, обвитыми розами, хмелем и лаврами, распространявшими в комнате свежесть и аромат. Вдоль стен стояли мраморные изваяния, не совсем пристойные, но зато поразительные по красоте и художественности исполнения.

На мозаичном полу были изображены танцы нимф и сатиров. В верхней части залы, около круглого стола, стояли три широких обеденных ложа с пуховыми подушками и пурпурными покрывалами. С потолка спускались золотые и серебряные лампады художественной работы, ярко освещавшие залу и в то же время распространявшие благовонные ароматы, навевавшие приятное опьянение и дремоту.

Вдоль стен, между мраморными группами, двенадцать бронзовых статуй эфиопов, в золотых ожерельях и браслетах, поддерживали двенадцать серебряных канделябров с лампами, довершавшими освещение залы.

Развалившись на мягких ложах, возлежали молодые римские патриции, гости Катилины. На всех были платья из белой тончайшей шерстяной ткани, и у всех головы были увиты венками из роз, лавра и хмеля.

Роскошный ужин, предложенный Катилиной своим друзьям, уже приближался к концу. Шутки, смех, остроты, громкие разговоры, наполнявшие залу веселым шумом, свидетельствовали об искусстве повара Катилины и еще более – об услужливости его кравчих.

Всевозможные прислужники, одетые в голубые туники, стояли позади гостей, предупреждая их малейшие желания.

В углу залы помещались музыканты с флейтами и танцовщики обоего пола в более чем коротких костюмах, с венками на головах. Время от времени их музыка и сладострастные танцы довершали шумное веселье банкета.

– Налей мне фалернского! – крикнул охрипшим от хмеля голосом сенатор Курион, протягивая свою серебряную чашу к близстоящему кравчему. – Я выпью в честь щедрого Катилины и пожелаю лопнуть от жадности противному богачу Крассу!

– Никак этот пьяница собирается надоедать нам стихами Пиндара, – тихо сказал Катилине сидевший возле него Луций Бестий.

– Вряд ли у него хватит на это памяти; он давно потопил ее в своей чаше, – ответил тот.

– Красс! Красс!.. Это мой кошмар… Это предмет всех моих мыслей. Я сплю и вижу его, – со вздохом сказал Кай Вер, честолюбивый и алчный патриций, который впоследствии, в качестве проконсула Галлии и претора Сицилии, прославился своими вымогательствами и грабительством.

– Бедный Вер! Несметные богатства Красса мешают тебе спать! – насмешливо заметил, бросив на него пытливый взгляд, его сосед, Авл Габиний, проводя белой рукой по своим надушенным волосам. Это был ближайший друг Катилины, женственно-красивый юноша, занимающий почетное место на пиру. Впоследствии он сделался консулом и способствовал изгнанию Цицерона.

– Настанет ли когда-нибудь день равного распределения богатства? – вздыхал Вер.

– Эти болваны Гракхи и этот глупый Друз взбунтовали весь город из-за раздела полей между плебеями, а о бедных патрициях и не подумали! – сказал Кай Антоний, человек ленивый и запутавшийся в долгах, который был сначала сообщником Катилины, а потом содействовал его гибели. – Кто беднее нас, обреченных глядеть, как доходы с наших имений поглощаются ненасытной алчностью ростовщиков, которые секвеструют их еще до истечения срока уплаты долга под предлогом, что деньги их должны приносить плоды.