— Ну, давал же он раньше, для салюта... Щепотку...
Мама сказала, что у Льва Семеныча, видимо, такой же мальчишечий сквозняк в голове, как у Лодьки и его приятелей... То есть нет, она не хотела так сказать, но... Видимо, Лодька просто сумел заболтать этого занятого, замученного срочной работой человека и... вообще виноват во всем именно он, Лодька... И теперь придется разговаривать с ним по-иному, и...
Лодька понял, что грядет второй шквал, и это было уже чересчур...
— Мама... Ну, ты ведь уже все сказала. Я все это знаю: кто я и какой... Поэтому и решил признаться. Ну, сам же решил...
Мама замолчала. Похоже, что вдруг взглянула на дело с другой стороны. Ну да, сын сделал ужасную пакость, но... все же не банковский сейф взломал (хотя принципиальной разницы нет!) и, главное, терзается, значит, остатки совести еще есть. Другой бы благоразумно промолчал...
Мама села на табурет у окна, сложила руки на переднике.
— Ты меня уморишь...
— Не... я постараюсь не умо... это... не уморять.
— Помолчи!
— Ага!
— Ну что ты молчишь! Отвечай, что собираешься делать?
— Пойду, скажу ему...
— Не "ему", а Льву Семеновичу...
— Ну да... скажу ему все, как было...
— Ты понимаешь, что это неважно: украл ты бочонок пороха или щепотку. Все равно ты совершил вероломство.
— Чего?
— Не "чего", а вероломство. То есть сломал доверие. Лев Семенович доверил тебе свой дом, как близкому человеку, а ты...
Это было уже через край! Никакого вероломства он не совершал. Ну да, черт его толкнул под руку, но ведь ему же, Лодьке, и стало хуже всех... И зачем такие слова... Лодька чуть не заревел (уже не впервые за нынешний день).
— Я пойду... — сипло сказал он и отодвинул тарелку. — Спасибо. — И встал.
И почуял, что маме жаль его.
Почуять было нетрудно. Четырнадцать лет живут вместе, научились угадывать, у кого какие шевелятся струнки.
— Иди, иди, радость моя... Ох и бестолочь ты все-таки...
— Это правда, — чуть улыбнулся Лодька.
— Что правда?
— То что радость... А что бестолочь... наверно, тоже...
Мама смотрела как-то чересчур внимательно. И чуть ли не с болью.
— Мам, ты чего?
— Думаю... Наверно, дело в том, что ты все еще совершеннейший мальчишка.
— Ну... а кто я? Всего четырнадцать лет...
— Вот видишь! Когда тебе надо, ты шумишь: "Мне пятнадцатый год!" А, когда в кусты, — "мне всего..."
Лодька слабо улыбнулся:
— Это как выгодней... Мама, ну ты чего?
— Сядь...
Лодька брякнулся на табурет, словно пнули под коленки. И смотрел на странное мамино лицо. А она смотрела на тикающие у дверей ходики.
— Севка... Наверно, сейчас не тот момент, чтобы говорить про это. Но раз уж так случилось. Все равно когда-то надо...
— Мама, что?! — Лодьку полоснуло нешуточным страхом.
— Да не бойся, ничего плохого... Просто так получилось. В сорок первом году, здесь уже, в Тюмени, тебя надо было определять в детский сад, а маленьких почему-то не брали, только тех, кто с тридцать седьмого и старше. Ну, я и "потеряла" твое свидетельство о рождении. А когда выписывали копию, указала год не с восьмеркой на конце, а с семеркой. Ты был мальчик неглупый, буквы знал уже, сошло...
— С ума сойти... — Лодька лег щекой на клеенку стола. Что еще сказать и как отнестись к услышанному, он понятия не имел. Спросил наконец:
— А папа знает?
— Конечно. Я ему сказала...
— А он что?
— Ну... ничего особенного. Решил, что придет время получать паспорт, тогда разберемся... Но вот, получилось раньше...
Стало тихо.
Мама молчала. И Лодька молчал. Потом поморгал, оторвал от липкой клеенки щеку. Спросил угрюмо:
— Это что же? Значит, у меня украли год жизни? — Он чуть не сказал "ты у меня украла", но прикусил язык.
Мама подошла со спины.
— Глупый ты... Ничего у тебя не украли. Скорее уж подарили. Ведь все, что ты успел на свете: какие книжки прочитал, что в школе выучил, какие стихи написал — все осталось при тебе... И лишний год жизни впереди...
"И детства", — мелькнуло у Лодьки. Светлым зайчиком. Вроде как от "пятачкового" зеркальца... Он вспомнил Лешку Григорьева и сказал уже другим тоном, даже чуть дурашливо:
— И на второй год имею право остаться. По закону...
— Я вот тебе останусь! — Тут же привычно вскинулась мама. — Шалопай!.. И... не думай, что скидка на год, делает меньше твои грехи! Отправляйся к Льву Семеновичу немедленно!
— Ох... — сказал Лодька. Все вернулось на свои места. А потом подумалось малодушно: "Может, достаточно того, что признался маме?" И даже попробовал снова пошутить:
— А что, если не сейчас? Раз в запасе целый год...
— Ты мне еще порассуждай... нашелся Прометей, похититель огня.
Лодька вспомнил, как настоящему Прометею злой орел в наказанье клевал печень, и опять загрустил. Нет, пусть уж сегодня, сразу. Тяжесть с души — делу конец...
— Ладно... Только вдруг его опять нет дома?
— Дома, дома, — "утешила" мама. — Утром он вместе со мной встречал малышей, делал снимки. И сказал, что до ночи будет проявлять и печатать... Только вот не знаю, подходящее ли у него настроение для беседы с тобой. Был он какой-то озабоченный...
— Ну и что? Я ему помогу печатать... если не прогонит на веки веков...
— Если прогонит, правильно сделает... Но он говорил, что у него еще какое-то дело именно ко мне. Только не успел объяснить, подошли автобусы...
— Что еще за дело? — ревниво взвинтился Лодька.
Мама посмотрела оч-чень внимательно:
— Не знаю... Надеюсь, ты не собираешься снова затевать дуэль?
Лодька вздрогнул. Но, конечно, мама вспомнила давнюю, несостоявшуюся дуэль с майором по фамилии Кан, которого Севка вызвал на поединок из-за нее, из-за мамы...
Как ни крутись, а надо идти. И все внутри у Лодьки опять противно застонало.
— Я... пошел...
— Ступай, — сухо сказала мама. — И передай Льву Семеновичу, что, если он вздумает взгреть тебя ремнем, я заранее одобряю эту меру...
— Передам, — буркнул Лодька. Хотя было не до шуток.
Не склеить...
На Казанскую Лодька отправился тем же путем, что и в прошлом году, когда шел к Льву Семеновичу впервые. По логу вдоль Тюменки. И все было, как тогда. Так же громоздились по сторонам заросшие бурьяном, коноплей и полынью откосы — с кривыми заборами, деревянными домами Городища и дремучими тополями наверху. Так же вырывались из травяных джунглей и носились над водой стайки воробьев, а вода журчала, переливаясь через всякое полузатопленное в ней барахло. Она слегка пахла стоками от Железнодорожной бани, но это не портило теплую ласковость послеобеденной августовской поры.
Да, все, как в год назад. За исключением мелочей — На Лодьке была не ковбойка, а вельветовая курточка, и не брезентовые полуботинки, а прорезиненные тапочки, которые назывались "спортсменки". Но пустяшные различия напрочь стирались тем грандиозным сходством с прошлогодним августом, которое не умещалось в голове: ему, Лодьке, как и тогда, было тринадцать с половиной лет!..
Он до сих пор не понял — радоваться этому или огорчаться? Можно было рассуждать так и так. Но... как ни рассуждай, а факт оставался фактом, и его неоспоримость окутывала Лодьку какой-то вязкой ошарашенностью... И ошарашенность была бы еще чувствительной, если бы вместе с ней не сидело в Лодьке угрюмое ощущение виноватости и стыда. И понимание, что скоро этот стыд станет еще сильнее — когда придется выдавливать из себя признание...
Вот в таком смешении чувств Лодька двигался у края журчащей воды, а иногда (сняв спортсменки) и по щиколотку в ней — это в минуты, когда приходила короткая успокоенность с мыслями, что все в конце концов перемелется и завтра жизнь пойдет уже как обычно. И ободряюще искрились в мелкой воде серебристые пивные пробки...
Вот при одном таком "успокоении" Лодька вдруг увидел, что справа, от Орловской улицы, по крутой тропинке среди репейников спускается Борька. Явно навстречу ему, Лодьке. И он спустился, и в самом деле пошел навстречу по берегу, и они остановились друг против друга. Борька быстро глянул в Лодькино лицо, а потом стал смотреть мимо.
