Нет, Грант не видел ничего, что бы мешало так сделать, однако его взгляд уже был прикован к листку бумаги, который Тэд доставал из кармана.

— Ты нашел журнал?

— Ну, да. Было достаточно лишь наклониться и переписать. Кажется, этому типу совершенно нечего делать. Это самый скучный список занятий, какой только есть под солнцем, если не считать тюремного распорядка. Ничего интересного от начала до конца. И в конце концов для нас тоже ничего хорошего.

— Ничего хорошего?

— Кажется, он был занят. Написать мне это объявление в газеты?

— Да, напиши. На письменном столе лежит бумага.

— В какие газеты мы это пошлем?

— Напиши шесть раз, а адресовать мы можем потом.

Он посмотрел на записи в журнале Ллойда, которые Тэд переписал своим детским почерком. Записи на третье и четвертое марта. Когда он читал их, вся абсурдность его подозрений стала ему ясна. Неужели его сознание все еще было болезненным сознанием больного человека? Как вообще он мог когда-нибудь вообразить, что что-то могло толкнуть Хирона Ллойда на убийство? Потому что именно это он подозревал. Что каким-то образом, понять который они не могли, Ллойд был ответственен за смерть Кенрика.

Он посмотрел на не возбуждающие сомнений записи и подумал, что даже если бы было доказано, что Ллойд не явился на какую-нибудь из этих встреч, то никто не придавал бы этой недобросовестности большего значения, чем следовало: Ллойд мог просто плохо себя почувствовать или передумать. Вечером третьего он был на ужине. «Общество покорителей», «Нормандия», 19.15, так звучала запись. На следующее утро в 9.30 должна была прийти съемочная группа «Магазин Патэ» и снять что-то там для их сериала «Знаменитости в домашней тишине». Казалось, что Хирон Ллойд был озабочен более важными вещами, чем занятие незнакомым летчиком, который настаивал, что он видел руины в песках Аравии.

— Но он спросил «на чем?», — заговорил голос.

— Ничего особенного. Он сказал «на чем». Хорошо бы получалось, если бы стали судить на основании любого неосторожного высказывания.

Комиссар когда-то сказал ему: «Вы обладаете наиболее ценным в нашей профессии достоинством, а именно интуицией. Однако не дайте ей завоевать вас. Не дайте воображению завладеть вами. Пускай оно будет вашим слугой».

Ему угрожало то, что его интуиция всецело подчинит его себе. Он должен держать себя в руках.

Он вернулся к тому, с чего начал. Обратно в компанию Билла Кенрика. От безумного воображения обратно к фактам. К основательным, голым и бескомпромиссным фактам.

Он посмотрел на Тэда, который, уставив нос в бумагу, следовал им за пером, которым водил по бумаге, подобно тому, как терьер вынюхивает следы паука, ползущего по полу.

— Как твоя красотка из молочного бара?

— О, она замечательна, замечательна, — рассеянно сказал Тэд, не отрывая глаз от своей работы.

— Ты еще с нею встретишься?

— Уу-гу. Встречаюсь с ней сегодня вечером.

— Думаешь, что это знакомство надолго?

— Возможно, — сказал Тэд, а потом, когда этот необычный интерес дошел до его сознания, поднял глаза и спросил: — А это зачем нужно?

— Я думаю покинуть тебя на несколько дней и хотел бы быть уверен, что ты не будешь скучать, когда останешься один.

— Ах, нет. Я прекрасно управлюсь. Я думаю, вам уже пора сделать перерыв и заняться собственными делами. Вы и так уже сделали слишком много.

— Я не делаю никакого перерыва. Я собираюсь полететь на встречу с родственниками Шарля Мартэна.

— С родственниками?

— С его семьей. Они живут под Марселем.

Лицо Тэда, которое мгновенье назад напоминало лицо заблудившегося ребенка, снова оживилось.

— Что вы ожидаете от них услышать?

— Ничего не ожидаю. Я просто начинаю с другого конца. С Биллом Кенриком мы зашли в тупик, разве что эта его гипотетическая девушка ответит на объявление, а это будет самое раннее, через два дня, так что мы попробуем со стороны Шарля Мартэна и посмотрим, что это нам даст.

— Замечательно. А может быть, мне поехать с вами?

— Нет, Тэд. Я думаю, что будет лучше, если ты посидишь здесь и примешь на себя верховное командование над прессой. Ты проверишь, все ли объявления напечатаны, и будешь собирать ответы.

— Вы шеф, — сказал Тэд с апатией в голосе. — Но я бы так хотел увидеть Марсель.

— Он совсем не такой, каким ты его себе представляешь, — сказал Грант.

— Откуда вы знаете, каким я его себе представляю?

— Я могу догадаться.

— Ну, ладно. В конце концов я могу сидеть в баре и смотреть на Дафн. Что за смешные имена у девушек в этой стране. В баре сквозняк, но зато я могу подсчитать, сколько раз люди говорят «спасибо», когда обслуживают других людей.

— Если ты ищешь несправедливости, то на Лесестер-сквер ты найдешь ее столько же, сколько и на Каннебьер.

— Возможно, но я хотел бы, чтобы в этой несправедливости было немного о-ля-ля.

— Разве у Дафн этого нет?

— Дафн немного тю-тю-тю. У меня есть ужасное подозрение, что она носит шерстяные панталоны.

— Поскольку сейчас апрель, то в молочном баре на Лесестер-сквер она наверняка вынуждена их носить. Она выглядит симпатичной девушкой.

— Ах, она замечательна. Но не сидите там слишком долго, потому что иначе во мне проснется лев, и я сяду на первый же самолет в Марсель, чтобы к вам присоединиться. Когда вы собираетесь ехать?

— Завтра утром, если достану билет. Подвинься, чтобы я мог дотянуться до телефона. Если мне удастся попасть на самолет рано утром, то, если повезет, я смогу вернуться послезавтра. Если же нет, то, самое позднее, в пятницу. Как у вас пошло с Ричардом?

— О, это прекрасный приятель. Но я немного разочарован.

— Чем?

— Возможностями этой профессии.

— Разве это не доходно?

— Если речь идет о заработке, то, может быть, и доходно. Но, можете мне поверить, все, что видно с другой стороны окна, это собственное отражение на стекле. Как называются те газеты, в которые вы хотите послать объявление?

Грант дал ему названия шести газет с самым большим тиражом и отправил его с пожеланиями, чтобы он проводил время так, как хочет, прежде чем они снова увидятся.

— Я действительно хотел бы с вами поехать, — выходя, еще раз сказал Тэд, и Грант задумался, что более абсурдно: представлять себе юг Франци как большую малину или как нежную мимозу. Потому что именно этим Марсель был для Гранта.

— Франция! — сказала госпожа Тинкер. — И это когда вы только что вернулись из-за границы!

— Может быть, Шотландия это и заграница, но юг Франции это всего лишь продолжение Англии.

— Я слыхала, что это очень дорогостоящее продолжение. Разорительное. Когда вы планируете вернуться? Я купила для вас у Кэрри замечательного цыпленка.

— Надеюсь, что послезавтра. Самое позднее, в пятницу.

— Ага, тогда он не испортится. Вы не хотели бы, чтобы в таком случае я пришла сюда завтра пораньше?

— Думаю, я уйду до того, как ты придешь. Так что завтра ты можешь встать позже.

— Тинкеру это не понравится, ой, не понравится. Но я управлюсь с покупками до того, как прийти. Так что, будьте осторожны, следите за собой и не переутомляйтесь. Чтобы после вашего возвращения вы не выглядели хуже, чем тогда, когда вы уезжали в Шотландию. Надеюсь, вам будет сопутствовать прекрасная погода.

«На самом деле, прекрасная», — подумал Грант на следующее утро, глядя на панораму Франции. С этой высоты, в это хрустальное утро она выглядела, как украшенная бриллиантами мозаика, обрамленная лазуритом моря. Совсем как произведение Фаберже.[9] Ничего удивительного, что у летчиков в общем-то равнодушное отношение к миру. Что общего имеет мир — его литература, музыка, философия или история — с человеком, который каждый день видит этот мир таким, какой он есть на самом деле: частицей абсурда, сделанного Фаберже?

Вблизи Марсель не был похож на произведение ювелира. Это был обыкновенный, шумный и суетливый город, наполненный нетерпеливыми гудками такси и запахом тухлого кофе. Однако светило солнце, полосатые тенты слегка трепетали под ветром, дующим со Средиземного моря, и мимозы в расточительном количестве демонстрировали свою бледную и драгоценную желтизну. Он считал, что эта картина идеально гармонировала с серо-красными сочетаниями Лондона. Если бы он когда-нибудь разбогател, то он заказал бы одному из самых лучших на свете художников написать для него два полотна: на одном было бы къяроскуро[10] Лондона, а на другом — яркий, решительный блеск Марселя. Или, может быть, это должны были бы сделать два художника. Тот, кто смог бы передать образ Лондона в серый апрельский день, был бы не в состоянии изобразить Марсель в весенний полдень.